Владимир Богораз - На Красном камне

-- Уйди! -- кричит он. -- Палач, не мучь меня!..

Но я уверен, что он не узнаёт меня.

Только усядусь на место, опять начинается:

-- Пить, Цецилия, Цецилия!..

Где я ему возьму Цецилию?.. Чикаго далеко, а здесь нет ни одной женщины, которая положила бы на его горячий лоб руку, утоляющую жар, и даже полудикая пропадинская миньона покинула нас с Хрептовским и променяла нашу провонявшую болезнью берлогу на более счастливую жизнь со здоровым товарищем.

Устал я за последние три дня. Если даже уйдёшь днём в свою избу на час или на два, заснуть невозможно. Всё думается, какой конец будет у этого!?. Никто ещё не умирал у нас на Пропаде. Это первый случай.

Свеча нагорает всё больше и больше. В комнате почти совсем темно. Хрептовский зовёт Цецилию. Незаметно для самого себя я опускаю голову на руки и засыпаю.

-- Владимир!.. -- тихий оклик Хрептовского внезапно пробуждает меня.

Глаза его смотрят на меня ярким, совсем сознательным взглядом.

-- Дай мне пить, Владимир! -- повторяет он моё имя.

Я вскакиваю с места и поспешно подаю ковшик. Он припадает запёкшимися устами к краям; тянет, тянет, выпивает весь ковшик, потом откидывается на подушки. Через минуту он опять поднимает голову и открывает глаза. Они блестят странным блеском; в комнате как будто становится ещё темнее от этого блеска.

-- Что, брат, плохо дело! -- начинает он. -- Умирать приходится!..

-- Ну вот! -- возражаю я не совсем уверенным голосом.

В горле у меня начинает саднить, и нижняя челюсть судорожно стягивается как от озноба.

-- Умирать приходится!.. -- шёпотом повторяет Хрептовский и задумывается.

Мне кажется, что он думает необыкновенно долго, и этот момент длится без конца.

-- Господи! -- вырывается у него. -- Умереть в глуши, одному... далеко от света!.. Для того ли я прошёл сквозь огонь и воду?..

-- Успокойся! -- говорю я, чтоб сказать что-нибудь.

-- Я жить хочу! -- кричит Хрептовский. -- Я ещё не жил!.. Где моя доля, где моё счастье?.. Отвечай!..

Я не отвечаю. Кто может ответить ему на этот вопрос?

Наступает продолжительное молчание.

-- Цецилия! -- вдруг громко и жалобно начинает опять Хрептовский. -- Приди, Цецилия!.. Мне холодно!.. Дай руку, Цецилия! Помоги мне встать!.. Кости мои не сгниют в этом мёрзлом гробу!..

-- "Я буду ждать, чтоб день суда настал"!.. -- цитирует он нараспев чей-то стих.

-- Помоги мне встать, Цецилия!.. Мне пора на суд!.. Страшный суд!..

Дрожь пробегает по моей спине. Я готов вскочить и трясти Хрептовского, чтоб пробудить его от этого кошмара.

Наступает опять бесконечно долгая пауза.

-- Цецилия, любовь моя!.. -- начинает опять Хрептовский. -- Цецилия, дай руку! Ждал, мучился... ждал, ждал, томился... Теперь дождался...

Жалкий всхлипывающий звук прерывает слова. Даже в бреду Хрептовский, видимо, не верит внезапной мечте.

А я сижу напротив и думаю. Мне представляются одна за другой картины ближайшего будущего. Вот кончилось моё дежурство у постели Хрептовского, а сам он, обмытый, наконец, от своей гнойной коры, в чистом белье лежит на столе. Лицо его спокойно и сурово, но мне всё кажется, что последний зов: "Цецилия!" ещё дрожит на его раскрытых устах. Френкель сколачивает длинный ящик из грубых лиственничных досок, мы с Кронштейном тяжёлыми кайлами вырубаем могилу в мёрзлой глине, твёрдой как камень... Вот и похороны... Длинный ящик опущен в могилу и забросан комьями земли. Кто-то сказал речь, и в ней много смелости и силы, но я почти не слышу её. Мне и из-под земли сквозь деревянную крышку ящика слышится всё тот же громкий жалобный зов: "Цецилия!"

А с неба валит хлопьями густой снег и заметает нашу работу. Короткий осенний день кончается. Поднимается вечерняя вьюга. Мы озябли и торопимся уйти с кладбища. А вдогонку нам уже воет и визжит сумасбродная метель, и в воплях её мне слышится тот же немолчный зов: "Цецилия!"

Господи, до чего живуч человек!.. Вьюги жизни бросают его из стороны в сторону, а он всё успевает падать на ноги и как ни в чём не бывало пускается дальше хлопотать по своим делам. Жизнь его бьёт, калечит, уродует, а он всё выздоравливает и остаётся цел.

Известную латинскую поговорку следовало бы переделать так:

"Все люди бессмертны, Кай -- человек, следовательно, Кай -- бессмертен".

По крайней мере один такой Кай воскрес из мёртвых прямо на моих глазах.

В ту ночь, которую я описывал, я был до такой степени убеждён, что Хрептовский умрёт, что ясно представлял себе его смерть и похороны во всех подробностях; но прошла неделя и другая, а Хрептовский всё скрипел и не хотел окончательно поддаваться своей болезни. Абсцесс за абсцессом вскрывался на том же месте, все выходы были изборождены свищами, мы извели всё своё бельё на бинты, -- а развязки не было. Несколько раз ему становилось лучше, и мы начинали надеяться, потом опять вскрывался новый нарыв. Так прошло целых четыре месяца, самых тёмных и печальных во всём пропадинском году. Избы наши совсем замело снегом, окна были закрыты огромными кусками льду, стены завалены правильными снежными окопами. От продолжительного лежания на спине у Хрептовского образовались пролежни, которые мы смазывали рыбьим жиром. Он исхудал как скелет; от него остались только кожа и кости, а молодость всё ещё боролась со смертью и не хотела уступить ей добычу.

Прошёл декабрь и январь, ужасная полярная зима; в середине февраля дни стали солнечны и светлы, исчезла худшая гонительница полярного человека, тьма.

Весна наводит человека на счастливые мысли. Я нашёл где-то в нашем неистощимом складе тонкую гуттаперчевую трубку и, закруглив её ножом, сделал при помощи обрывка проволоки подобие инструмента, который доктора называют катетер.

Учиться вводить его мне пришлось над Хрептовским in corpore vili. Он не верил в успех и капризничал, тем более, что каждая попытка причиняла ему жестокую боль, но я не унывал и в конце концов добился своего. Через две недели назло Нимейеру все раны и свищи начали подживать. Потом наступил возврат болезни, необыкновенно жестокий, с новым огромным абсцессом, который был больше всех предыдущих. Доктор, которому я рассказывал потом подробно весь ход болезни, говорил мне, что на основании многочисленных примеров в медицине принято, что в девяти случаях из десяти такие абсцессы вскрываются в одну из внутренних полостей, приводя за собой неизбежную смерть. Быть может, болезнь Хрептовского потому именно составила исключение, что она и протекла вне правил не только медицины, но и вообще цивилизации, в глубокой грязи и нищете полярного варварства.

Как бы то ни было, но после того, как окончился последний возвратный приступ, язвы Хрептовского стали подживать ещё быстрее, появился сон, аппетит, и через три недели к нашему и своему удивлению он мог подняться на ноги и пройтись по комнате, хватаясь за стол и стены. Ещё через две недели Хрептовский перешёл через дорогу и впервые появился в Павловском доме. Ему устроили такую овацию, какой не запомнит наша колония за всё время существования. Староста немедленно объявил амнистию всем жиганам за забранные вперёд завтраки. За обедом не было порций, и еда отпускалась в неопределённом количестве. Вечером были ржаные пироги с начинкой из конины, плававшие в растопленном конском жире, ибо конское мясо в Пропадинске вообще больше в ходу, чем коровье, и достать его часто легче. После ужина неизвестно откуда появилась даже водка, ужасная неочищенная сивуха, насквозь пропахшая сивушным маслом, каждая бутылка которой продаётся на Пропаде по три рубля. По глотку на брата было достаточно, чтобы прийти в самое восторженное настроение. Собрался наш домашний оркестр: две скрипки, флейта и гармоника, и начался импровизированный бал, продолжавшийся ещё долго после того, как воскресший мертвец был отведён на покой. Женщин не было, но этим никто не смущался, и пары весело кружились по залу. Кто повыше, -- были за кавалера, а кто пониже -- за даму.