Владимир Богораз - На Красном камне

Таким образом Манкы, по-видимому, приходилось не есть решительно ничего по неделе и по две, пока на её долю выпадал кусочек сладкой русской еды. Я говорю, по-видимому, так как вообще физическое существование Манкы оставалось для нас тайной. Мы пробовали сторожить её по целым неделям, предполагая, что она тайно от людей принимает пищу, но никогда не могли ничего открыть. В конце концов у нас в общине установилось обыкновение отдавать Манкы некоторую долю редких русских продуктов, хотя она постоянно возвращала половину, утверждая, что с неё "хватит". Зимою Манкы обыкновенно ничего не делала и большую часть времени спала в углу за печкой как полярный сурок в своей норе. У неё не было потребностей, и она могла не тратить на их покрытие никакой работы. Подарков, впрочем, она тоже не любила принимать и решительно отвергала все европейские обноски, которыми у нас были завалены кладовые, и которыми мы пытались наградить её вначале. Одевалась она, впрочем, опрятнее других девушек, и в её чёрные волосы была постоянно вплетена какая-нибудь пунцовая ленточка. Истина требует прибавить, что я всё-таки видел на ней европейские рубашки и чулки. Вероятно, она брала из кладовой вещи без нашего разрешения, по примеру других мужчин и женщин, оказывавших нам личные услуги, которые обкрадывали нас с утра до вечера с наивностью ребёнка и бесцеремонностью голодного дикаря. Мы, впрочем, мало обращали на это внимания и предоставляли всем желающим поживиться от нашего имущества, а в том числе и Манкы, почти открытую безнаказанность.

Первую зиму Манкы проспала в нашей кухне довольно благополучно. Однако, когда пришла весна, снег стал таять на пригреве, полетела перелётная птица, и река готовилась вскрыться, Манкы затосковала. Не сказав никому ни слова, она уехала вдруг с якутами из своего рода на отдалённое урочище Сенкель, где её мать и сестра ловили рыбу и рубили дрова для своего русского господина. Но через месяц она снова появилась так же внезапно, как исчезла. Мы нашли якута, который привёз её с Сенкеля, и он рассказал нам, что Павлюк, сделавший себе вторую любовницу из старшей дочери Соготох, захотел приобщить и Манкы к своему гарему, но девочка, молча принимавшая ухаживания вотчима, вдруг схватила нож со стола и распорола бы Павлюку брюхо, если бы он во время не обратился в бегство. Хохол так испугался, что в ту же ночь запряг коня и поехал к князьцу, требуя, чтобы тот убрал из его дома Манкы, которая покушалась его зарезать. Волей-неволей пришлось вывезти Манкы обратно в город.

-- Этакая стерва!.. -- закончил якут, крайне возмущённый тем, что на его долю выпала экстренная натуральная повинность. -- Людей резать задумала, а!.. Объявить бы исправнику, пускай посадит её в казематку, да выдрали бы её хорошенько... перестала бы на людей бросаться!..

Манкы опять поселилась в артельной кухне, но через месяц, когда мы снаряжали невод на заимку, она в самую минуту отъезда спустилась с угорья и вошла в воду, чтобы сесть в лодку. Она была босая и в руке несла свою обувь и узелок с одеждой. Мы не отвергали её, и она очутилась на Красном камне вместе с нами. Сверх ожидания, Манкы оказалась порядочной кухаркой, по местному -- стряпкой. У неё всегда к нашему приезду был готов чай и какое-нибудь лакомое рыбное блюдо. В избе было чисто; посуда была вымыта и вытерта. Одним словом, Манкы внезапно оказалась на высоте положения, достойная тех сухарей и сахару, которые она съела на своём веку. Она помогала нам также солить рыбу и заготовлять вяленую юколу для человеческого и собачьего употребления.

С самого начала, когда Манкы поселилась на артельной кухне, у неё не было недостатка в ухаживателях. На севере женщин мало, девушек совсем нет, а голос природы в уединении пустыни говорит громче и понятнее, чем в шуме городов. Уже не один из пришельцев неожиданно для других и для самого себя приобрёл себе подругу из рода якутов или русских казаков, которые нисколько не были культурнее. К чести пришельцев надо сказать, что почти всегда временные союзы превращались в постоянные и не разрушались даже отъездом в Россию. Я помню одну семью, которая потом уехала из Саханска на запад на большой фуре, наполненной старыми перинами и детскими головками.

Кроме того, лицо Манкы не подходило под обычный якутский тип, и её большие чёрные глаза смотрели дико и задумчиво как глаза молодой оленьей важенки, ещё не знающей недоуздка.

Но, подавленная зимней спячкой, Манкы относилась равнодушно ко всем молодым людям, наполнявшим кухню и столовую. Здесь на неводе она стала живее и внимательнее и, сколько можно было судить при её неразговорчивости, относилась с предпочтением к Хрептовскому, быть может, потому, что он был меньше ростом, моложе и слабее других. По крайней мере, она всегда оставляла для него лучшие куски и делала даже попытки чинить его бельё, хотя в первый раз наложила на ситцевую рубаху тонкую кожаную заплату.

В конце концов, она поднесла ему кисет собственной работы, разукрашенный странными вышивками из конского волоса и шёлка.

По обычаям пропадинской молодёжи, кисет этот обозначал недвусмысленное объяснение в любви. Вдобавок Манкы, подражая женщинам юкагирского племени, с которыми ей доводилось жить в детстве бок о бок, изобразила на нижней стороне кисета целое любовное письмо живописным письмом собственного изобретения. Две продольные чёрточки, поставленные на некотором расстоянии друг от друга, изображали её и Хрептовского. Две другие поодаль относились ко мне и Барскому. Каждая продольная чёрточка для большей вразумительности была снабжена четырьмя маленькими косыми, изображавшими руки и ноги. Чёрточка Манкы была кроме того снабжена внизу поперечной чертой, изображавшей юбки. Возле Хрептовского была небольшая чёрточка с раздвоенным концом. Она обозначала рыбу, и Манкы хотела ею выразить, что из нас троих лучшим промышленником она считает именно Хрептовского. От средины изображения Манкы шла линия, поднимавшаяся полукругом и спускавшаяся к верхнему концу Хрептовского. Это означало, что сердце Манкы наполнено мыслями о молодом промышленнике...

Но собственное сердце Хрептовского было заковано в гранит. На родине у него осталась невеста, от которой он до сих пор ещё получал по временам письма, и кисет молодой якутки казался ему слишком грубым, чтоб даже класть в него табак. Барский был другого мнения и говорил, что это замечательная вещь, которую хорошо увезти с собою на память, и кисет через очень короткое время перешёл к нему. Он был доволен, но откровенно заявил, что было бы ещё лучше, если бы кисет с живописными письменами с самого начала попал в его собственность как законный подарок. Всё это было не дальше, как с неделю тому назад, и Манкы три дня ходила мрачнее обыкновенного, и от неё нельзя было добиться в буквальном смысле ни слова, как будто она онемела. Но всё-таки она продолжала подкладывать лучшие куски Хрептовскому и заботиться о его белье и одежде.