Фёдор Достоевский - Полное собрание сочинений. Том первый. Бедные люди. Повести и рассказы (1846-1847)

Тут господин Голядкин остановился и заметил, что он бросает свой известный, страшный, вызывающий взгляд на гравированный портрет шута Балакирева, висевший в его комнате над постелью. Балакирев же только зубы скалил, посматривая на господина Голядкина. В смущенье огляделся кругом наш герой и тут только увидел, что уже давным-давно воротился в свою комнату, чего было сначала совсем не заметил, углубясь в свои рассуждения… Плюнув с досады, господин Голядкин сбросил с себя шинель и всё прочее, ненужное в комнате, сел за стол, схватил перо и, много не медля, настрочил два нижеследующие послания — одно Вахрамееву, а другое неблагородному господину Голядкину-младшему. Письмо к Вахрамееву было следующего содержания:

«Милостивый государь мой,

Нестор Игнатьевич!

Сохранив в неприкосновенности и целости благородство души, неразвращенное сердце и спокойную совесть (истинное богатство и счастие всякого смертного!), принужден я, милостивый государь мой, вторично и не ожидая вашего ответа на вчерашнее письмо мое, объясниться с вами и окончательно сказать теперь мое последнее слово. Стыжусь вчерашнего письма моего, ибо в невинности моей и моем простосердечии — качествах, заключающих в себе настоящие признаки истинно благородного основания, получаемого преимущественно воспитанием (чем так ложно и нагло гордятся некоторые фальшивые и во всяком случае бесполезные люди), — в невинности моей и простосердечии моем, повторяю, говорил я с вами, милостивый мой государь, в последнем письме моем языком не ухищрений и не подпольных скрытных козней, но открытым, благородным, внушенным мне истинным убеждением в чистоте моей совести и в презрении, питаемом мною к отвратительному и во всех отношениях сожаления достойному лицемерству. Переменяю язык и вместе с тем убедительнейше прошу вас, милостивый мой государь, считать вчерашнее воровски приобретенное Петрушкою письмо мое к вам как бы не полученным вами, как бы не существовавшим вовсе или, если невозможно всё это, то по крайней мере умоляю вас, милостивый мой государь, читать его совершенно наоборот, в обратном смысле, то есть нарочито толкуя смысл речей моих в совершенно им обратную сторону. Ибо я не только не желаю теперь свидания с известною вам особою женского пола, но вполне отвергаю, ради собственной, личной и интереса моего безопасности, даже какие-либо отдаленнейшие и невиннейшие с нею сношения. Отвергал же сию особу и чуждался ее и тогда, когда, без всякого с моей стороны повода к нарушению приличий, жил я, в сообществе вашем и других, сердцу моему навеки милых людей, в квартире этой особы, пользуясь ее столом и прислугою. Так же точно намерен я чуждаться ее и теперь, когда известился из писанного вами от ** сего месяца письма о незаконном и во всяком случае бесчестном для особы благонадежного воспитания приобретении фунта сахара, в виде кусков, чрез вора Петрушку, чему даже рад; ибо имею теперь в руках письменный и подлинный документ о фальшивых ее добродетелях. Наконец, и надеюсь, что вы, в прямоте вашего истинно откровенного характера, вполне согласитесь, что подкуп Петрушки, переманка его к себе в услужение и подсовывание с вашей, милостивый мой государь, стороны Евстафия как способного, по вашим хитрым словам, к услужению холостому и благонравного поведения молодому человеку, — а между тем негодяя, какого даже и свет не производил до сих пор, — говорит в мою пользу даже более, чем следует. Верьте, милостивый мой государь (если еще не удалось вам доселе увериться), что на всё в свете существует расправа и что над нашим братом существует также начальство. Лживых же писем моих к сей особе, как несправедливо уверяете вы, милостивый государь, в вашем письме, не существовало никогда, и, следовательно, документов против меня никаких не имеется. Известному же постыдному своим направлением и вместе с тем несчастному лицу, играющему теперь жалкую и, кроме того, опасную роль подставного и самозванца, скажите, что, во-первых, 1) [18] Так в тексте журнальной публикации. самозванство и паче всего бесстыдство и наглость никогда и никого не приводили к чему-нибудь хорошему и нравственному; 2) что Отрепьевы в нашем веке невозможны; 3) что четверостишие, будто им самим сочиненное и написанное им в бытность у меня с крокодиловыми и, следовательно, обманчивыми слезами умиления, я берегу у себя как свидетельство перед целым светом против возмущающего душу разврата и бесстыдства — качеств, ведущих к погибели, и что, наконец, 4) близнецом я ничьим не именовался и никогда не бывал, что претензия эта заслужит ему скорее осмеяние и позор со стороны всех людей, чем какое-либо исполнение его гнусных желаний, и что шутить, наконец, я с собой не позволю. Скажите им всем, милостивый мой государь, что я не из тех людей, которые боятся суда или очной ставки, чувствуя, что и сами-то прихватили на душу немного грешка, и посему зайцем вперед забегают; что я не из тех людей, которые всячески готовы протянуть свой нос под щелчок, да потом еще и благодарят за него; что я, наконец, не из тех людей, которые, если сошьют, например, себе у портного панталоны по моде, с хорошими штрипками, то, по глупости своей и подобно дуракам, чувствуют себя на весь день уже совершенно счастливыми. В заключение скажу, что деньги, следуемые вам, милостивый государь мой, за продажу мне бритв, почту священнейшим для меня долгом возвратить все сполна и с нижайшею при сем благодарностью.

Впрочем, пребываю к вам в уважении и остаюсь вашим, милостивого государя моего,

покорнейшим слугою

Я. Голядкин».

Письмо к господину Голядкину-младшему было следующего содержания:

«Милостивый государь мой,

Яков Петрович!

Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, что странное, смешное и вместе с тем вполне невозможное желание ваше казаться моим близнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как к совершенному вашему бесчестию и поражению. Я не знаю или, лучше сказать, не помню хорошенько, из каких вы земель, но христиански предупреждаю вас, что самозванством здесь, у нас, и в наш век не возьмешь и что мы живем не в лесу. И потому прошу вас, ради собственной же выгоды вашей, сбросить маску свою, посторониться и дать путь людям истинно благородным и с целями благонамеренными. В противном случае готов буду решиться даже на самые крайние меры; тогда маска сама собою спадет и кое-что само собой обнажится; из сожаления же к вам вас уведомляю об этом. Во всяком же случае предупреждаю вас теперь в последний раз. Потом будет поздно. Кладу перо и ожидаю… Впрочем, пребываю во всяком случае готовым на услуги.

Я. Голядкин».

Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил свои оба письма. Господин Голядкин был заметно в сильном волнении, как будто бы уже и совсем разгромил всех врагов своих и окончательно разрушил все их отвратительные и низкие козни. Особенно же разгорячился он, дописывая свои последние строки. Дело в том, что сам он сильно почувствовал наконец, что находится в праве своем. С любовью и с надеждой взглянул он еще раз на горячие, уже остывавшие, впрочем, строки, потом свернул оба письма и запечатал в два разные конверта. «А теперь и за работу, — не медля сказал господин Голядкин, вставая с своего дивана, — теперь я им в контру и как можно скорее. Предупредить же их можно, очень возможно; если бы только не поздно. Эх, эх, да уже третий в начале!»