Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

— Так я говорил, — продолжал уже непридворный князь Василий, с перепрыгивающими щеками, — время терять нельзя, может сутки, а может только час остается нам, можно и должно найти это завещание, ежели оно есть, ежели оно не отдано князю Салтыкову, чего я тоже боюсь, нужно отыскать эту бумагу и спросить графа, не желает ли он ее уничтожить, не желает ли он перед смертью ее уничтожить, — повторил князь Василий, хватая руку княжны и крепко, до боли притягивая ее книзу, и значительно глядя ей в глаза. Княжна что то хотела ответить, но он перебил ее.

— Это ничего не значит, — сказал он, — ежели он не может говорить, он знаками может показать, что желает уничтожить это завещание. [1398]

Княжна подумала. — Я знаю теперь. Теперь я всё поняла. [1399]Ну как не презирать людей после этого, mon cousin. Как не сказать, что только там за гранью[?] будет добродетель и справедливость.

— Я бы только желал, чтобы ты ценила меня так же, как я ценю твою дружбу и твое доброе, прекрасное сердце, — сказал князь. <���Через несколько минут он, а за ним и княжна, вошли в комнату, где Pierre, ожидая зова, прислушивался к тихим разговорам, происходившим вокруг его, и всё смотрел на страшную дверь, изредка отворявшуюся.>

32.

< [1400]Pierre сидел в скромной позе, которую он считал приличною важности обстоятельств, и большое, толстое тело его было похоже наивностью своей на позы египетских статуй, с симметрично вытянутыми на коленках руками. Невольно однако он прислушивался к шопотливому говору кругом него. [1401]

— Как вы скажете, батюшка, — шептала неизвестная дама священнику, — ежели была глухая исповедь, то больного все-таки можно особоровать? Великое дело это таинство, батюшка, неправда-ли?

— Конечно, — ударяя на «о», сказал старичек монах. Молодой расчесанный священник словоохотливо придвинулся к даме.

— Соборование, матушка, может принять всякий, кто чувствует себя достойным. Конечно, необходимо принять наперед причастие.

— А, говорят, великое облегчение чувствуют больные, — продолжала дама, с любопытством глядя на обоих священников, как будто не имея определенного мнения об этом предмете и желая только слышать мнение людей, на опыте узнавших это дело.>

— Конечно, — говорил старичек. [1402]Старичек имел вид человека обиженного и недовольного. Он сухой, с короткими пальцами, чистой, старческой рукой проводил по своей лысине, через которую пролегали только две или три пряди полу-седых волос.

— Всякий человек, — отвечал словоохотливый напомаженный священник, легкой улыбкой из под усов показывая, что он не нечувствителен к удовольствию поговорить с умной дамой. — Всякий человек чувствует, ежели с верой приступает, великую легкость после того, потому как царь Давид… Он не успел договорить речи, как дверь к больному слабо скрыпнула, вышла Анна Михайловна бледная, но еще более решительная, чем всегда, и, приняв благословение сначала одного, потом другого священника, попросила старшего пройти к графу.

— Ah, Pierre, la bonté divine est inépuisable, [1403]— сказала она молодому человеку, который, при входе ее, встал от своей египетской позы и почел нужным подойти к ней. Pierre слышал, как толстые сапоги старика священника, торопливо собравшегося следовать за Анной Михайловной, проскрипели до двери кабинета и замерли на ковре той комнаты. Pierre очутился ближе к докторам и сел около них. Красивый молодой доктор француз, почти сидя на мраморном столе в грациозной и молодой позе, говорил с седым, видимо заслуженным, старичком-немцем с большим орденом на шее. Третий, крошечного роста доктор сидел под большим, во весь рост портретом Екатерины, висевшим в комнате, прислушивался, что говорил молодой доктор, с тем затаенным вниманием, с которым прислушиваются к речам знаменитости.

Молодой француз доктор говорил с теми приемами, с которыми говорят на скучном вечере, стараясь занять и себя и других. [1404]

В середине этого разговора адъютант подошел к нему и, видимо радуясь случаю говорить с столь знаменитой особой, попросил извинения за то, что прерывает доктора, и спросил, что он думает о больном. Lorrain посмотрел на адъютанта, помолчал.

— Отчего же и не сказать? Положение больного опасно, между нами сказать, безнадежно, — отвечал Lorrain небрежно, но учтиво, в то время, как он говорил, оправляя жабо и продолжением этого же жеста потирая себе подбородок; по тону, с которым он говорил, видно было, что Lorrain недавно еще очень говорил с весьма важными особами. — Ежели бы я был призван раньше, я не говорю, — говорил Lorrain с тем небрежным видом, с которым говорят с простыми смертными люди, недавно говорившие с коронованными особами. — Умеренные частые кровопускания, ванны, — продолжал он. — Я делал чудеса прогрессивно рассчитанными кровопусканиями и ваннами, но теперь, когда кровь уже успела обратиться в твердую массу в мозговой субстанции, теперь кровь не в состоянии ассимилировать себе опять эти части, теперь дело кончено, — сказал он, улыбаясь ясности своего объяснения. — Теперь дело кончено.

— То есть, ежели болезнь примет тот исход, — сказал было немец. Lorrain строго посмотрел на него, как будто напоминая ему его молодость, и помахал отрицательно пальцем перед своим носом. — В том состоянии, в котором теперь находится больной, вопрос в том только, чтобы уменьшить давление на мозг этих кровяных частей.

— Дать им путь, — хотел подсказать немец доктор, но Lorrain не одобрил и это объяснение.

— Пути исходного мы не можем дать им, мы можем только облегчить их давление на мозговую субстанцию, но устранить его невозможно.

— <���Как долго может он жить? — смелее спросил адъютант.>

Lorrain посмотрел на него: [1405]— ему жить шестнадцать часов, — с приятной улыбкой заключил он.

В это время княжна средняя вышла от графа и подошла к Lorrain.

— Он просит пить. Что можно дать ему оржад или варенья с водой?

Lorrain задумался.

— Когда он принял лекарства? — Он посмотрел на брегет и еще задумался. — Возьмите стакан воды, три ложки чайные сахару и… — Он не мог говорить скоро, потому что всё еще соображал, — и щепотку, une pincée, — он указал, как взять щепотку, своими красивыми белыми и тонкими пальцами, — une pincée de cremortartari, и теплое дайте пить, но понемногу.

— Хорошо, — кивая, говорила она. — Ванна, кажется, сделала пользу, — прибавила она, чтоб сказать ему приятное.

— Я сейчас после церемонии сам приду, — сказал Lorrain, кланяясь и слегка улыбкой давая чувствовать, что он помнит, что говорит с женщиной, и следуя за ней несколько шагов.

— Не слыхано, — тихим, но азартным шопотом проговорил немец доктор, обращаясь к другому, маленькому, как только Lorrain отошел от них. — Не слыханно: два кровопусканья и ванны, когда страданье местное и одни пиявки.