Иван Барков - Озорная классика для взрослых [сборник litres]

Венера у Марса смотрела с почтеньем
Шлем бога сего, и меч, и копье,
Что видя, Приап ей молвил с презреньем:
– Для ваших вить рук х…й лутче ружье.

Желанья завсегда заики устремлялись,
И сердце, и душа, и мысли соглашались,
Жестоку чтоб открыть его к любезной страсть,
Смертельную по ней тоску, любови власть.
Но как его язык с природна онеменья
Не мог тогда сказать ни слова ей реченья,
То, вынувши он х…й, глазами поморгал
И немо сию речь насильно проболтал:
– Сударыня, меня извольте извинити,
Он нужду за меня всю может изъяснити.

Ходила девушка во храм оракул вопрошать,
Узнать, чем можно ей себя от бледности спасать.
Ей слышится ответ: – К леченью способ весь,
Моя красавица, в начальных словах здесь.

Полу женску коль случится
От любови занемочь,
Есть вот способ, чем лечиться,
Бредни все другие прочь!
Избавлялись тем уж многи,
Тем лечились сами боги,
Ето сделай хоть чрез лесть:
Сила в первых словах есть.

Под камнем сим лежит великая жена,
Что смолоду в п…зду и в жопу…бена;
Под старость же, когда краса ее увяла,
То способы…тись другим она давала.
Прохожий, то узнав, ей жертву принеси,
Хоть малакейку ты на месте сем стряси!

Надгробной просишь ты, любезная Агафья:
Ляг! мертвой притворись! – я буду эпитафья!

Случилося козе зайти когда-то в лес.
Навстречу бес
попался животине.
По этакой причине
коза трухнула,
хвостом махнула,
вернула рожками,
прыгнула ножками
и ненарочно,
только точно
попала чёрту на елдак
и слезть с него не знала как.
С такого страху
усрала и рубаху.
Вертит дырой.
У чёрта х…й сырой.
Е…т, как пишет.
Коза чуть дышет,
визжит, блеет и серет.
Чёрт ни в чем козе не верит.
К мудам подвигает
и прижимает.
На…бся бес
и скрылся в лес.
На козий крик
сбежались в миг
все звери и медведь.
И стали козу еть.
Ё… волк её и заяц,
потом Зосима старец
и все монахи
с сермяжными рубахи,
потом гады и птицы
в п…зду козе совали спицы.

Детина страшную битку в руках держал,
по улице бежал,
разинув рот, кричал,
как добрый мерин ржал:
«Ах! батюшка, пожар, государь ты мой, пожар!»
Громовый как попа ударил тут удар.
Он выбежал тот час с своею попадьёю.
«Где? Что горит, – кричал,—
что сделалось с тобою?»
А чтоб огонь залить,
водою потушить,
поп тот час за ведром метался
и принимался.
Но бешеный одно кричать лишь продолжал:
«Ах! батюшки, пожар! государь мой, пожар!»
«Пожалуй, свет, постой, и что, скажи, пылает? —
спросил его тут поп, – не мой ли дом сгорает?
И нет ли где огня
на кровле у меня?»
«Ах! нету, батюшка,» – кричит ему детина
«Да что ж и где?»
«Не видишь? – отвечал. – Горит моя шматина.
И так же у твоей у матушки в п…зде.
Не можно, батюшка, залить сей жар водою.
Подобно молнии огонь.
Так сжалься ты со мной
и также с попадьею.
Не тронь ты нас, не тронь.
Вели спустить мой х…й ты с матушкиной п…здой,
то пустит дождь в п…зде елда,
елду ж обмочит в моч п…зда,
и общу так беду
я х… свой затушу, а матушка п…зду».
«Дурак ты, глуп, как х…й, е…на мать, детина,
давно бы так сказал,—
тут поп ему вскричал.—
Скорей такой огонь потушит вот дубина!»

Попу раз на духу
покаялся подъячий,
что ё… его сноху.
«Ах, в рот те, х…й собачий,—
в сердцах вскричал наш поп,—
напал ты на кого!
За это б я тебя,
на старость несмотря,
ошмарил самого.
Да как её ты ё…?
«Того-то и боюсь,
и вам сказать не смею.
У…б её, винюсь,
я стоючи за нею».
«Ах, мерзкий человек,
во весь ты проклят век!
Простить тебя нельзя
простым нам, иереям.
Ведь в гузно еть – стезя
одним лишь архиереям».
«Я, батюшка, во всём
покаюся в сей час.
Не вижу я одним,
другой подбили глаз.
А некто мне сказал,
что в гузно лишь хвачу,
глаза тем залечу.
Вот в грех я и попал».
В ответ сказал наш поп:
«Всего б тебя раз…б,
мошенника, в клочки.
Когда б то было так,
е…на мать, дурак
носил ли б я очки?»

Не сила иногда пылающей любви,
которая у нас в крови
колеблет постоянство,
смягчает и пространство,
старух и стариков в соблазн ведёт
и всех умы под власть берёт,
а нечто есть ещё сто крат любови слаще,
что в заблуждение людей приводит чаще.
То некоторый род нежнейшей сласти той,
что названа у нас девичьей красотой.
Девица ту красу в один раз потеряет,
потом к забаве дверь мужчинам отворяет.
Любовь быть без сего не может горяча,
как без огня свеча.
А в сласти ж без любви приятность одинака.
Утешна сладость всяка.
Изображение одно тех нежных дум
в восторг приводит дух и затмевает ум,
а сладость нежная любви не разбирает.
Нередко и пастух с дворянкою играет.
Тут нет любовничьих чинов
ниже приятных слов.
Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.
Но только ли того бывает вся суть в мире —
пол женский жертвует венериной кумире
и утешает жен не муж, а кто иной,
хороший и дурной:
боярыню – чернец, француз – графиню
иль скороход – княгиню.
И со сто есть таких примеров, не один.
Мужик ту веселит, какую господин.
Всех чаще у госпож те в милости бывают,
которы учат их петь или танцевать,
или на чем играть,
иль кои волосы им нежно подвивают.
У барынь лишь одних то введено в манер,
чтоб сладость без любви вкушать. Вот сей пример!
К боярыне богатой
ходил щеголеватый
уборщик волосов.
Не знаю, кто таков.
Ходил дней десять к ней иль уже три недели.
Он часто заставал её и на постели.
А барыня, хотя б была непригожа,
да имя – госпожа.
И новомодные уборы и наряды,
умильные их взгляды,
приятная их речь
и в нечувствительном возмогут кровь зажечь.
O, коль приятно зреть госпож в их беспорядке,
когда они лежать изволят на кроватке!
Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,
боярыня не спит.
Вдова её тогда иль девка обувает,
чулочки надевает.
Какая это красота!
Сорочка поднята
и видна из-под ней немножко
одна прекрасна ножка.
Другая вся видна лежит.
Наружу нежно тело.
О, непонятно дело!
Лишь только чьим глазам представится сей вид,
приятным чувством мысль в минуту усладит.
Потом боярыня, с постели встав спокойно,
куда ни вскинет взор,
всё в спальне у неё стоит в порядке, стройно.
С сорочкою одна, у девок весь убор,
там держит кофешенк ей чашку шоколаду,
тут с гребнем перюкьер, все люди наподбор.
И повеленья ждут все от её взгляду.
Кто ж в спальню допущён быть должен очень смел,
коль в милость к госпоже желает повтереться,
так чтоб ухватки все те нужные имел,
каким лишь льзя от барынь понагреться.
Французы смелостью доходят до всего
и в пышну входят жизнь они из ничего.
Из наций всех у нас в народе
французы больше в моде.
А этот перюкьер несмел был и стыдлив,
не так, как оный сорт людей живёт поворотлив.
Благопристойность им всегда-то наблюдалась,
когда боярыня поутру одевалась
и обувалась.
Из спальни в те часы он уходил,
чем барыню на гнев нередко приводил.
Но гнев её тогда был только до порога.
Прошло недель немного.
Уборщик к этому как-нибудь попривык
и стал не дик.
Из спальни не бежит он в комнату другую,
когда зрит госпожу в сорочке иль нагую.
Тогда-то госпожа уборщику тому
такое дело поручила
и научила
мужчине одному
пересказать о том, что им она пленилась,
а говоря, сама в лице переменилась.
Вид ясно показал, что дело о пустом,
и нужда ей не в том.
Мысль женской слабости
не может утаиться,
когда она каким вдруг чувством
воспалится.
Стремление её всё взор изображал,
что жар в ней умножал.
Тут руку госпожа уборщику пожала,
амурный знак дала,
но ей в смущении сего казалось мало,
отважности его она не подождала,
нетерпеливо ей хотелось веселиться.
Так стала госпожа с уборщиком резвиться.
И будто бы его, играя, обняла.
Потом ещё, ещё и много обнимала,
и тут и там его хватала.
Спустилась вниз её рука и то достала,
что распаляет их нежнейшие сердца.
Исправно всё нашла тот час у молодца.
Но в этот только раз не сделала конца,
а только нежною рукой лишь подержала,
сама от сладости дрожала.
Уборщик стоя млел.
Вообрази себе, читатель, эту муку,
в каком уборщик мой огне тогда горел,
каким приятнейшим его дух чувством тлел.
Он также протягал дрожащую к ней руку
и уж открытую у ней грудь нежну зрел,
а так он был несмел,
что дотронуться к ней не мог ни разу
и будто ожидал на то приказу.
Прошло так много дней.
Ходил уборщик к ней.
Им только госпожа себя лишь веселила
так, как ей было мило.
Вдруг, лёжа на софе, изволит затевать,
чтоб голову у ней лежачей подвивать.
Уборщик исполнял её охоту
и начал продолжать свою работу,
а барыня его тут стала щекотать,
потом за всё хватать.
Уж добралась к тому, что так ей нужно,
играть ей с ним досужно.
Поступком этим стал уборщик мой вольней
и начал он и сам шутить так с ней,
как шутит с ним она, он так же точка в точку.
Отважился сперва боярыню обнять
и в грудь поцеловать,
а там и юбочку немножко приподнять,
потом уж приподнял у ней сорочку
и дотронулся чуть сперва к чулочку.
Сам губы прижимал к её роточку,
и уже от чулка
пошла его рука
под юбку дале спешно
с ступени на ступень,
где обитает та приятна тень,
которую всем зреть утешно.
Дограбилась рука до нежности там всей
и уж дурила в ней
и вон не выходила.
Утеху госпожа себе тем находила.
Уборщик – нет.
Не шёл ему на ум ни ужин, ни обед.
Какая это, чёрт, утеха,
что сладость у него лилася без успеха!
Не раз он делал так:
боярыне скучая
о благосклонности прямой ей докучая
смотря на её зрак,
лишь чуть приметит он её утехи знак,
котору
он в саму лучшу пору
у ней перерывал,
прочь руку вынимал
и чувство усладить совсем ей не давал,
сердилась госпожа за то, но всё немного
и не гораздо строго,
хотя сперва и побранится,
но тот же час опять приятно говорит.
Нельзя изобразить так живо тот их вид,
в каком был с госпожой счастливой сей детина,
какая то глазам приятная картина:
в пресладком чувстве госпожа
грудь нежну обнажа
и на софе лежа,
спокойно,
не очень лишь пристойно
и чересчур нестройно.
Прелестны ноги все у ней оголены
одна лежала у стены
в приятном виде мужескому взору,
другая свешена с софы долой,
покрыта несколько кафтанною полой,
а руки у неё без всякого разбору,
одна без действия, друга ж её рука
была уж далека
и в ней она тогда имела
пренежную часть тела.
Уборщик без чинов подле её сидел
и неучтиво всю раздел.
Его рука у ней под юбкою гуляла,
тем в сладость госпожу влекла.
Прохладна влажность у неё текла,
но и опять ей ту приятность обновляла.
Вот их картина дел.
Уборщик мнил тогда, что нет ни в чем препятства,
и только лишь взойти хотел
на верх всего приятства,
как барыня к себе вдруг няньку позвала
и тем намеренье его перервала.
К ним нянюшка вошла.
Уборщик отскочил тогда к окошку,
а барыня дала погладить няньке кошку,
приказывала ей себя не покидать
с уборщиком одним,
он скуку ей наносит,
что невозможного у ней он просит,
а ей того ему не можно дать.
Тут будто не могла та нянька отгадать
и стала говорить о дорогом и нужном,
о перстнях, о часах, о перлице жемчужном,
а барыня твердит: ах! нянька, всё не то;
мне плюнуть – тысяч сто,
а то всего дороже.
А нянька о вещах твердила то ж да то ж.
Тут барыня опять знак нянюшке дала
оставить их одних. Вот нянька побрела.
Жестоко было то уборщику обидно,
велику перед ней он жалобу творит
и уж бесстыдно
тогда ей говорит:
«Сударыня моя, какая это шутка,
в вас нет рассудка,
я не могу терпеть.
Немало дней от вас я мучусь без отрады,
я чувствую болезнь с великой мне надсады.
Недолго от того и умереть».
А барыня тому лишь только, что смеялась
и, подведя его к себе, с ним забавлялась
опять игрой такой.
Держала всё рукой.
Уборщик вышел из терпенья.
«Насилу, – говорит,—
от много мученья
что прибыли вам в том, понять я не могу?»
Ответствует она: «французский это gout.»
«Чёрт это gout возьми»,—
уборщик отвечает,
что скоро от него и живу быть не чает.
Меж этим на бочок боярыня легла
и в виде перед ним другом совсем была,
как будто осердилась,
что к стене от него лицем поворотилась.
Середня ж тела часть,
где вся приятна сласть,
на край подвинута была довольно.
Уборщик своевольно
прелестное у ней все тело обнажил,
однако госпожу он тем не раздражил.
Она его рукам ни в чём не воспрещала,
и к благосклонности прямой не допущала,
и не желала то обычно совершить.
Уборщик от её упорства
уж стал не без проворства.
Стараясь как-нибудь свой пламень утушить,
его рука опять залезла к ней далёко,
и палец, и другой вместилися глубоко,
куда не может видеть око.
Сей способ к счастию тогда ему служил.
Меж теми пальцами он третьим член вложил,
на путь его поставил
и с осторожностью туда ж его направил.
А барыня того
не видит ничего,
но только слышит,
от сладости она лишь только дышит.
Уборщик к делу тут прямому приступил.
Он с торопливостью те пальцы вынимает,
а член туда впускает.
Но как он утомлен в тот час жестоко был,
весь страх свой позабыл,
с боярыней играя,
не только не успел достигнуть дну он края,—
и части члена он, бедняжка, не вместил,
как сладость всю свою потоком испустил.
Тут, вставши, госпожа и молвила
хоть грозно,
что дерзко с нею он отважился шутить,
да так тому уж быть,
раскаиваться поздно.
И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,
велела тогда дверь покрепче запереть,
потом к порядочной звала его работе.
А у него
и от того
была еще рубашка в поте.
Так он тут госпоже имел честь доложить,
что ей не может тем так скоро услужить.
Тут барыня ему сама уж угождала,
с нетерпеливостью рукою ухватя
и нежа у него, подобно как дитя,
и шоколадом то бессильство награждала.
В той слабости ему тот час тем помогла.
Тогда-то уж игра прямая потекла.
Беспрестанно тут друг друга забавляли,
друг друга целовали.
Понравился такой боярыне убор,
и он с тех пор
нашёл свои успехи
и тешил госпожу без всякия помехи.