Антоний Фердинанд Оссендовский - Перуново урочище [Избранные сочинения. Том III]

— Подходи, не бойсь! — крикнул Секач и стал поджидать.

Тот долго колесил по тайге, перекликался с бродяжкой, а потом вышел прямо к увалу, маленький, непоседливый и юркий.

Секач общупал его глазами, примерил всего и сразу приметил мешок пузатый за спиной и спросил:

— Из спиртоносов будешь?

— Всяк, чем может, промышляет, — бросил тот в ответ и, снявши со спины мешок, опустил его на землю бережно и любовно.

— С угощеньем ходишь по тайге, — заметил Секач. — И не боязно? Ведь урядник пристрелит, да и приисковая кобыла спуску не даст, ежели учует, что гомыру [3] Кобылка — отребье человечества; гомыра — спирт. тащишь на себе.

— Ежели пофартит — все пронесет! Давеча на Хабатовских приисках десять бутылок сбыл. Проведал урядник, стражников в погоню отрядил. До ночи гнались, а как темь пала, я в кусточки шмыгнул да и залег. Под утресь уже видел, как всадники неудачливые домой ворочались… Хе-хе-хе!

Спиртонос засмеялся, ровно заблеял…

— Обрадовался я крещеному, живому человеку по ночи, — говорил потом спиртонос, откупоривая большую баклагу спирта, а сам глазами бегал по лицу Секача, и по забою, и по зардевшимся от огня склонам увала.

Долго молчал Секач, устал молчать, не видя людей, и разговорился, хлебая гомыру, парень, всю душу выложил, все порассказал, как и что было. И про свой фарт в увале, и про мешок с самородками, и про то, что уйдет он нынче осенью, а после половодья опять беспременно воротится и тут же «волынку фартливую» [4] Доходное предприятие. заведет в логу.

— А не лучше ли, — заговорил спиртонос, — продать открытое золото богатым промышленникам? Вот тут, почитай, рядом компания Соковых и Кромешиных на пустых местах сколько лет бьется и никакого фарту не имеет. Не дается золото им — и шабаш!

И начал спиртонос расписывать житье привольное Секача, когда он продаст открытый им ложок и увал с богатым золотом промышленникам и когда от них миллион чистоганом выручит.

И в городу-то заживет Секач, и коней своих держать станет, и семьей-домом обзаведется, гостей именитых хлебом-солью кормить будет.

Говорит спиртонос голосом ровным, а Секачу все чудится, что не он, а кто-то другой, совсем чужой, говорит и смеется, ровно блеет.

Даже раз-другой бродяжка опаско оглянулся, да не приметил другого, чужого человека. Спиртонос же хихикает и гомыры подливает. Секач знает, что говорит он сам много и громко, знает, что руками он размахивает и встать силится на ноги, да только трудно это, — гомыра разморила, с ног, что обухом, валит, и опять сидит бродяжка и слушает, как булькает в баклаге, как бросает слова мелким, ровным говорком спиртонос и как он блеет тонким, чужим смехом.

А потом еще увидел Секач сквозь тусклый туман, что спиртонос поднялся и топором размахнулся, увидел, как что-то закопошилось и как… тогда метнулось в темноте и даже удивился Секач.

Опять вспомнился ему темный пруд, черное море людей кругом и копошащиеся и выглядывающие из пучины и тины черные, злые чудовища, страшные и неведомые.

Вспомнилась и опять шелохнулась горячая, как огонь, зависть и обожгла всего, полоснула по сердцу, и даже схватился Секач за грудь от боли и крикнуть хотел, да не мог.

Поперхнулся и захлебнулся чем-то липким и горячим, что само текло в горло и путало все мысли и желания Секача.

«Гомыра? Не гомыра?» — неслись обрывки мыслей.

И все больнее и больнее ныло в груди и все труднее становилось дышать.

Секач открыл глаза и увидел черное чудовище, вскинувшееся вдруг перед ним и, когда озарил его потухающий костер и сделал его красным, бродяжка понял, что перед ним спиртонос и что замахнулся он огненным блестящим топором.

Потом услышал Секач блеющий, чужой смех, глухой хряск и почувствовал боль, злую и острую, в груди, в голове, опять в груди — и вдруг, сорвавшись, он полетел туда, в пучину пруда, где возились призраки, неясные и тревожащие, убегавшие все глубже и дальше от людей, кричащих и смеющихся, где тогда впервые почуял Секач ненависть и зависть и откуда попал он на Лену, на дикую Ныгри и в ложок с увалом, где богатство, золото и куда забрел этот маячащий перед ним с топором юркий спиртонос, бросающий слова, как мелкие камни, и блеющий смехом невидимого чужого человека…

Последним вернулся сегодня в казарму Бык.

Новый разрез по целику вели и ему не хотелось уходить. Он знал, что давно на этих местах кто-то копал ямы-шурфы и неглубоко, тут же под мягкой землей, находил большие самородки, а потому и Бык до поздней ночи рыл землю по проведенной инженером метке и, когда последний нарядчик уже собрался уходить и только для вида осматривал фонарь, недовольно оглядываясь на грузную, как из камня высеченную фигуру Быка, тот все еще копал и бил землю острой лопатой и киркой.

Пока шли еще торфа, и ни золотины, ни «жука» никто из приисковой артели не нашел.

— Пойдешь ты, што ли? — нетерпеливым голосом бросил ему наконец нарядчик. — Ишь ты! Здоров работать! Недаром — Бык…

Бык хотел ему было ответить, но в это время кайла ударилась во что-то твердое. Он нащупал в мягкой земле твердый камень. Обмыв его в стоящей рядом бочке, Бык поднес к фонарю и осмотрел камень.

Маленький, жирно блестящий белый обломок прорезывался тонкой, зеленоватой жилкой, расплывающейся местами в пятнышки. Бык улыбнулся. Он понял, что начинается россыпь, и что зеленые жилка и пятнышки это уже золото; бедное, но верное золото.

Грузный человек спрятал камень в карман рваных штанов и со спокойной улыбкой выпрямился, решив, что завтра, встав до артели, он первым будет на своем месте и отсюда поведет свой «урок».

— Идем, нарядчик, что ли?! — сказал он, уже на ходу вскидывая на широкие плечи армяк.

В казарме, когда вошел Бык, было темно. Почти все спали, и только в одном конце на нарах светился огонь и слышался громкий разговор, прерываемый пьяным смехом.

Бык удивился, так как знал, что в такое горячее время водка особенно строго преследовалась на прииске.

Переодевшись и напившись чая, Бык направился в шумный угол, где сын утонувшего в прошлом году артельного старосты, Сенька Косой, встретил его раскатистым смехом и веселым криком.

— А! Чимпион! привет с кисточкой! Извольте к нашему шалашу пристать!

Бык не любил Сеньку, задирчивого, наглого малого из фабричных, труса и доносчика, постоянно трущегося около приисковой конторы. Однако, Бык все время присматривал за парнем, так как был дружен с его отцом и считал себя обязанным, насколько мог, заменить Сеньке и его сестре Варе отца.

— Ты чего бражничаешь? — строго глядя на Сеньку, сказал Бык. — Гляди, кабы с прииска за «гомыру» да и совсем не согнали! Когда разрез ведут — не полагается это.