Александр Грин - Психологические новеллы

В «Приключениях Гинча» суперменом безуспешно пытается стать регистратор казенной палаты Федор Лебедев, увязший в мелких пакостях и вызывающий своим душевным самообнажением брезгливость у читателя. Но сколько же еще раз будет Грин разоблачать это доморощенное «ницшеанство» в своих романтических произведениях — и в истории фашиствующего ублюдка Блюма («Трагедия плоскогорья Суан»), и в фигурах миллионеров, упивающихся вседозволенностью («Пропавшее солнце», «Гладиаторы», «Львиный удар», «Пари», «Вокруг света»), и в образе негодяя Ван-Конета («Дорога никуда»).

Именно в «реалистических» рассказах писателя возникнет тема «скучающего» человека, варьирующаяся в самом широком диапазоне — от ощутившего в тюрьме «скуку и холод» политики Брона («Апельсины») и крестьянина Ерошки, «носившего в сердце мечту о новом сыне, прекрасном, как Иван-царевич, в лаковых сапогах, удачливом и навсегда освободившемся от забитой деревенской жизни, с ее непосильной работой и смертельной тоской», до задающегося вопросом «Как и чем жить?» героя «Зурбаганского стрелка» или интеллектуалов Бирка и Пик-Мика, холодно ищущих приключений в сфере психологических экспериментов.

В то же время в реалистичнейшей «Зимней сказке» наперекор «сплетням, выносимой напоказ дряблости, мелочной зависти, унынию, остывшим порывам и скуке» прозвучат слова романтической надежды: «…мы проснемся, честное слово, надо проснуться… Будем… пылко любить, яростно ненавидеть… подлости отвечать пощечиной, благородству — восхищением… Тело из розовой стали будет у нас…» Надежду эту герои осуществят целой серией романтических «уходов» в страну своей мечты («Система мнемоники Атлея», «Лунный свет», «Далекий путь», «Путь» и другие).

Наконец, уже в «реалистических» рассказах Грина наметился пристальный интерес к странностям и загадкам человеческой психики («Мат в три хода», «Кошмар»), положивший начало многим последующим романтическим «загадочным историям », как назвал свой сборник 1915 года сам автор.

Если «реализм» Грина постоянно чреват романтизмом, то и последний ведь строится из реальных элементов, включенных в необычный — «закутанный в цветной туман» воображения — контекст. Статистик Ершов столь же социально конкретен, как и лавочник Сидор Иванович, но в отличие от него уже окружен всяческими волшебствами, которые, однако, лишь подчеркивают рельефность его фигуры, отражают ее символический план. В 1908 году в рассказе «Игрушка» герой «делается свидетелем отвратительной сцены» — двое мальчишек сооружают… виселицу для котенка. Спустя год этот сюжетный мотив будет повторен в рассказе «Окно в лесу», где заблудившийся охотник увидит ночью, сквозь стекло, как лесник развлекается в своей избе, протыкая иглой голову болотному кулику. Но в первом случае перед читателем вполне бытовое, реалистическое повествование (провинциальный город, мальчишки «гимназистики», названные по фамилиям — Буланов и Синицын), недвусмысленное социальное звучание (после поражения первой русской революции даже дети хорошо знают технику казни через повешение и руководствуются «ясным и логическим убеждением: „Если можно людей, то кошек — тем более…“»). Во втором — вся социальная конкретика устранена, а ситуация предельно романтизируется и обостряется (ночь; лес, полный опасностей; страх сбившегося с пути человека; его радость оттого, что найдено жилье; его ужас при взгляде в окно; гнев, заставляющий его выстрелить прямо через оконную раму в лесника, протыкающего иглой голову птице; и снова — отчаянье, уход в ночь, в лес, полный опасностей…).

Любовь к Грину возникает обычно еще в детстве, после «Алых парусов», а потом «взрослеет», углубляется, открывая нам «Искателя приключений», «Возвращенный ад», «Серый автомобиль», «Крысолова». Эта любовь меняется с возрастом и меняется с эпохой, ибо, как и у всякого большого художника, в творчестве Грина есть множество уровней, есть та многозначность и полифонизм идейно-образной системы, в которых каждое историческое время может открыть нечто важное для себя.

Фабула романа «Бегущая по волнам» в юном возрасте, например, производит неотразимое впечатление именно как фабула авантюрная: живет на свете в ожидании чудесных случайностей смелый, благородный человек Гарвей, и чудесное, наконец, свершается — мистический «внутренний» голос подсказывает ему название парусника, на котором ему предстоит отправиться в плавание, чтобы пережить множество удивительных приключений… Гораздо позже мы начинаем обращать внимание на другое. Прежде всего неожиданно удивляет психологической объемностью образ капитана Геза, совершенно не похожего на типичных злодеев «черной серии»: его психологию, как и «внешность, можно… изучать долго и остаться при запутанном результате». Поиски Гарвеем любимой женщины, поначалу не выходившие в нашем представлении за рамки увлекательной любовной интриги, оказываются бесконечно важной потребностью человека в «удвоении» собственного духовного мира, в нравственно близком существе.

Но вот наступает зрелость, и роман открывает читателю глубинные свои родники. С первых же его страниц зарождается и, чем дальше, тем больше, набирает силу мотив человеческой неудовлетворенности, драматического ожидания Несбывшегося: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов… Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».

Мотив этот разворачивается в целую теорию Несбывшегося. Наши представления о нем являются, в сущности, представлениями о должном, они вырастают из «двойной игры, которую мы ведем с явлениями обихода и чувств»: с одной стороны, мы миримся с обиходной действительностью, с другой — жаждем ее преображения, подобно тому, как происходит оно «в картинах, книгах, музыке». Несбывшееся приобретает значение пересозданной действительности, но в энергично нарастающем мотиве его приближения возникает новая нота — оно так и не сбудется, не может сбыться, задавая ту меру идеальной полноты жизни, к которой герой должен постоянно устремляться в своих напряженных духовных исканиях.

По поводу романа «Блистающий мир» можно сказать то же, что однажды проницательно заметил Э. Климов в связи с рассказом В. Распутина «Наташа», — прозаик хочет показать человека «в четвертом измерении». Чудесное свойство — «не знать ни расстояний, ни высоты» — как будто бы позволяет герою романа Друду весь мир сделать своим домом; об этом, по мнению автора, стоит и должно мечтать. Но мир еще не готов быть для человека домом и отвечает высокой мечте героя либо ужасом «невежественного рассудка», либо низменным стремлением использовать его дар в корыстных интересах, либо ненавистью и преследованием. Перед нами образ-символ, образ-концепция, выражающий трагическое противоречие между величием творческих сил индивида и неспособностью человечества осознать это величие как общее, «родовое», свое собственное.