Александр Емельянов-Коханский - Московская Нана [Роман в трех частях]

— Постой!.. — шептали его бескровные губы. — Я покажу своей дуре, как принимать подобных женщин в моем семейном доме, где бывают Буйноиловы, Мольцовы!

Клавдия написала у подруги какое-то письмо и, краснея от стыда, видя нищенскую обстановку Елишкиных, попросила дать ей, в счет уплаты долга, хоть три рубля.

«Жена писателя» со слезами на глазах призналась, что у них всего капитала два рубля и заложить нечего. Рубль все же дала Елишкина Клавдии.

Льговская, прощаясь, попросила у подруги позволения переночевать у нее одну ночь…

Елишкина согласилась…

Клавдия наняла извозчика на Мясницкую, к декаденту Рекламскому…

— Авось, он дома, — предполагала Клавдия. — А если нет, у меня на всякий случай написана записка. Думаю, что он исполнит мою просьбу… Он, кажется, не хвастун и не врун…

У «жилища» декадента сидел грубый «цербер»-лакей, одетый в какой-то смешной, черный с белым костюм.

— Господин мой дома, но никого три дня принимать не будет, — сказал привратник на вопрос Клавдии. — Они-с пишут-с… Письмо я передам. Если нужен ответ, зайдите завтра рано утром.

Клавдия оставила письмо у лакея и поехала на ночевку к Елишкиным. Но ее не приняли.

Льговской отворил сам «либералист».

— Покорно прошу, — говорил он, захлопывая перед носом Клавдии дверь, — нас оставить в покое, или я принужден буду обратиться к полиции…

Униженная и оскорбленная, отошла Клавдия от «подъезда» Елишкиных.

— Что ж! — шептала она про себя, — я должна была знать, кто этот «сочинитель». Спасибо, хоть письмо написала!

— Куда же мне теперь деваться? Домой? — продолжала рассуждать Клавдия. — Это невозможно. Одна мысль меня страшит… Придется отправиться с кем-нибудь, как было прежде, при начале моей теперешней «карьеры»…

Смеркалось. Молодой месяц с опущенными вниз рогами смеялся над землей, но не светил; по крайней мере, света его никто не замечал.

Клавдия шла по Тверской улице, и поклонник у нее скоро нашелся в лице какого-то старичка.

«Седине» Льговская обрадовалась… Молодость теперь не соблазняла ее…

Старичок оказался очень милым, любезным господином…

Он занял приличный номер в доме, выходящем на Страстной бульвар.

Потребовали ужин… И, любуясь все еще красивой Клавдией, старичок напевал вполголоса какой-то веселый мотив.

В номере было пианино.

Старичок спросил, любит ли Клавдия музыку, и, услышав благоприятный ответ, начал играть.

Дрожащие слабые руки плохо нажимали на клавиши, и получался какой-то слабый, бессильный и, вместе с тем, нежный звук…

Подали ужин.

Клавдия с большим удовольствием съела несколько кусочков горячей говядины и порядочно хлебнула красного вина…

Голова у ней кружилась…

Старичок проснулся рано… Номерные часы показывали только семь… Утреннее солнышко приветливо играло на дешевых обоях «комнаты любви», заглядывало в «спальню» и слепило глаза проснувшейся «вакханки».

Прощаясь с Клавдией, старичок дал ей пять рублей, но та их не взяла и попросила только «серебра» на извозчика.

Через полчаса она уже подъезжала к квартире Рекламского.

Тот же «траурный цербер» сидел у подъезда декадента и молча вручил ей ответный пакет. Вне себя от радости, Клавдия хотела было дать «привратнику» на чай, но тот хмуро отказался.

Льговская наняла извозчика на Ваганьково кладбище… «Вакханка» была уверена, что Рекламский точно исполнил ее просьбу…

В нетерпении Клавдия, сидя в «трясучем триндулете», распечатала конверт, и сейчас же из него выпал маленький пакетик. На нем был изображен череп.

Льговская стала читать объяснительное письмо поэта.

Декадент и тут не мог не «выкинуть козла», хотя для этого не было и «тени подходящего настроения»… Письмо Рекламского гласило:

«Объятую уже дыханием нирваны, любовницу роскошную, ее не мог приветствовать вчера я: я творил! Прошу принять мой дар смертельный; зовется морфий он… Я — смерти жрец, я — жрец ее свободы. Мое послание, дабы оно не смело очутиться в руках, не знающих блаженства казни вольной, молю вас — истребите».

Клавдия на мелкие части разорвала «шутовство» декадента и стала поторапливать извозчика.

Приехав на Большую Пресню, ведущую прямо на Ваганьково, извозчик повеселел. Его маленькая, шустрая лошаденка то и дело обгоняла похоронные процессии. Отдающих последний долг так рано хоронимым трупам было немного: около некоторых «мертвецов» не шло никого, кроме носильщиков или факельщиков…

Клавдия с большим трудом, но без посторонней помощи нашла вновь скромный крест Смельского.

Было великолепное, ясное утро. Ветер куда- то умчался и не хотел своими порывами беспокоить «город мертвых»; он гулял, должно быть, там, где можно было хоть кого-нибудь охладить и обновить своим дуновением. На кладбище ему было нечего делать…

Птички весело чирикали: им среди мертвых было гораздо вольготней, чем среди живых! Их не подстерегала на кладбище опасность. Их никто здесь не трогал. Они пели неумолкаемую хвалу Творцу, славили свой мирный уголок, оживляя своими гимнами бесстрастные, вечные «жилища» покойников. В их чириканье порой врывались свист локомотива и стук поезда, идущего по полотну прилегающей к «Ваганькову» линии Московско-Брестской дороги. Иногда птички перелетали из известного места и издали следили, когда уйдут собравшиеся вокруг свежей или старой могилы люди. По опыту они знали, что им, после окончания стройного человеческого пения, громкого рыдания, обязательно перепадет что-нибудь из съестного. Иногда и не оставляют ничего злые люди, и птички напрасно сторожат их уход; но они за это не сердятся.

Птички заметили и Клавдию; зоркие их глазки усмотрели у ней в руках что-то белое, которое она, войдя на кладбище, вынула из кармана.

Душа Клавдии была спокойна. Льговская как будто бы спала наяву, тихо, безмятежно, как спит последнюю ночь преступник, приговоренный к смертной казни. Вместо сновидений, Клавдию окружали воспоминания. Она ясно представила себе всю свою «смутную» жизнь с самого начала. Как вдумчивый летописец, Льговская бесстрастно разбирала все свои волнения, все обиды, нанесенные ей людьми, и все, что казалось ей теперь таким мелким, таким ничтожным, не стоящим никакого внимания, не только что гнева и злобы… Вся жизнь прошла как-то мгновенно, но сколько в этом мгновении было пустого, ложного, ошибочного!

Одну только свою первую, страстную, хорошую любовь к Смельскому Клавдия считала недосягаемым совершенством своего существования.

Редко простым смертным приходится пережить такое блаженство…

А раз они его испытали, они не смеют, они не могут сказать, что они задаром прожили.