Владимир Ленский - Демон наготы [Роман]

Это ощущение врезалось в меня. Не раз в движении моей жизни обращался я к этой мечте; как мираж — она отодвигалась и отодвигалась, но манила непрестанно. От этого жизнь казалась мне таящей в себе тайну огромной, сверхсильной для человека радости. И сами покровы мира: тени деревьев, полдневный час, свет солнца, час вечерний, когда так сильно пахнут травы, длинные косые лучи заходящего солнца, голоса жизни вокруг — все заставляет трепетать и ждать. И сладко дышать и что-то странное и смутное есть в полдневном часе, когда изнуренная зноем земля покрывается сеткой теней в саду или темными покровами их от домов и строений.

Я прожил так месяц и другой. Когда я опустил последние копейки в кружку, я оторвался от моих дум и полубреда и пошел к настоятелю.

Это был дюжий мужиковатый человек, ряса которого лоснилась на выдающемся животе, а рукава и концы рясы трепетали, как крылья, от порывистых движений. Взгляд его был крепкий, обыденный, практический и пронырливый. Я сказал ему, что имею намерение поступить в монастырь. Окинув меня взглядом, явно насмешливым, он молчал. Я почувствовал смущение. Он не спросил ничего о моих религиозных намерениях и, помолчав, сказал:

— Трудно вам покажется у нас. Это жизнь не господская…

— Труда я не боюсь.

— Да какого труда… Вон вы все пишите да читаете. Так у нас работа не та. Небось, вклада то у вас нет?..

— Вклада?.. — переспросил я. — То есть — денег? Денег у меня, действительно, нет…

— А монастырь требует работы, — снова свернул в эту сторону настоятель. — И в мастерских, и на кухне, и во дворе, и на конюшне и в гостинице — везде есть у каждого своя работа.

Я робко сказал:

— Я мог бы заведовать библиотекой, если нужно, канцелярией… Я бы составлял здесь труды.

Настоятель махнул рукой:

— Какие там труды… Какой еще дух будет в ваших трудах. Да и не нужно это нам. Вы посмотрите вот, как послушники у нас живут да и прикиньте к себе. Послабления нет ни для кого, — все равны перед Господом. А потом, пожалуй, приходите, побеседуем…

Я ушел от настоятеля, подавленный и смущенный. Один из монастырских садовников, бывший солдат, разговорился со мной в саду. Этот старый монах смиренно работал в саду, ходил с лопатой и киркой, медленно рылся среди гряд, страдая от грыжи, всегда в том же старом подряснике и порыжевшей скуфейке. Осенью плоды из сада отправлялись на продажу или сбывались арендатору. В монастырских лавках толпились мужики из ближних деревень и крепко торговались.

— Вы тут копите, торгуете, — сказал я старику, — а сам знаешь, нужно ли это Богу? Ему жизнь души нужна. Раздайте вы вот бедным все богатства монастыря…

Старик взял лопату и ушел от меня; издали он сердито проворчал:

— Ты вот сам отдай все, что имеешь, да поди нагишом. А тогда и разговаривай.

Я крикнул ему:

— И отдам…

Поспешно я стал устраивать отход. Завязал в узел две перемены белья, два полотенца. Положил туда Евангелие, книжку поучений Сорского, второй том «Братьев Карамазовых», паспорт и бумагу с карандашом. Все остальное я в тот же вечер раздал. Исписанные здесь листы бумаги разорвал и развеял по ветру в саду. А наутро двинулся в путь.

Я был в белом парусиновом кафтане, в лаптях. Всю свою одежу оставил я у постояльцев монастыря. Вид имел странника с котомкой и палкой. Когда я вышел и прямиком по дороге принялся шагать, у меня было такое ощущение, словно большая тяжесть упала с моих плеч и открылась вольная бедная жизнь, похожая на прямую дорогу между этих травяных пространств, — все вперед и вперед. Того, что будет со мной, предвидеть я не мог. Вначале была только радость. Я сам себе сказал: «Слава тебе, Господи, вот она, вольная дорога…»

К полудню стало жарко, хотя незнойное августовское солнце не так уже жестоко морило. Разнообразные мысли, бродячие, ленивые, как облака, проходили в мозгу. В котомке у меня был каравай хлеба, в кармане пустой кошелек. Долго я шел, час и другой и третий. Все еще не было жилья. Под деревом, в тени, я лег, поспал, потом вытряхнул от пыли свой кафтан и пошел дальше. Только к вечеру набрел на деревню. Ноги ныли и словно гудели; пыль, истома, пот, однообразные мысли обессилили меня. В избе шорника я заснул, как убитый. Ночью проснулся и от духоты перебрался во двор. Засыпая, взглянул на звезды, почувствовал себя в пути, во дворе у незнакомого мужика, пустившего ночевать, недоуменно подумал: «Что же дальше будет?..» и снова заснул.

Я решил идти до тех пор, пока не встречу места, где будет удобно остановиться и начать тихую рабочую жизнь. На третий день на пути меня застал дождь. Я промок до костей. Вязнул в грязи, тратил последние силы, обливался холодным потом. Я был изнурен и грязен с ног до головы. Моя кожа зудела; я представлял с отвращением, что по мне ползают насекомые. И в самом деле, в ближайшей избе, на ночлеге, который добыл с большим трудом, я увидел ползущую по мне большую белую вшу. Дрожь пробежала по мне. Я испытал отвратительное чувство. Долго и ожесточенно я мылся с водой и куском желтого мыла на задворках у мужика. Но зато у меня появились медяки в кошельке. За написание писем, прошений я получал медяки или живность. Моя сумка почернела и имела вид нищенской сумы. Волосы порыжели, я оброс и имел дикий вид. Когда на ближайшей ночевке я снова почувствовал, что мое тело горит от укусов, загрязнено и внушает мне отвращение, я увидел, что так жить нельзя… быть нечистым, загрязненным, распространять вокруг себя запах неопрятности, нищеты — равносильно концу, смерти, умиранию…

Я шел на юг. В мыслях я все-таки держал представление о горах. Но я внятно уже чувствовал, что одолеть все внешнее не могу; придется, быть может, остановиться и сдаться. Когда у меня вышли заработанные медяки, начались мучения голода. На ночевке я не решился заговорить о хлебе. Надо было просить. Я лег спать голодный, утром побрел дальше. Меня мутило и дрожали ноги. Солнце жгло, степь казалась желтой, дали дрожали и зыблились, ветер обдавал пылью мое лицо. Я шатался и думал о том, что я упаду здесь и буду умирать.

Я был готов ко всему и не находил, что это страшно. Не лучше ли умереть вот так, среди поля, на просторе? Обессиленный, я опустился на землю, прилег. По мне ползли мураши, одного я снял с глаза. Надо мной покружилась птица, я почувствовал тень от нее на лице. Вначале я лежал, отдыхал и с некоторым вызовом смотрел в лицо открытого надо мною неба. Я предлагал Господу Богу посмотреть, как я здесь лежу и погибаю от голода и усталости. Но вот я представил себе, что совсем обессилел, что в мои глаза, в рот, в нос налезли мураши и копошатся там, что я не могу пошевелить рукой от слабости и хищник рвет мои глаза из орбит; что льет дождь и подо мною мокрая земля и грязь. Я видел себя здесь мертвым и разлагающимся, и только представление сухих, блестящих на солнце костей было мне отрадно. Но до этого, думал я, надо было вынести умирание и гниение. А это сильнее всего, что может вынести хотя бы и в одном представлении человек. И я встал и побрел дальше.