Татьяна Краснопольская - Над любовью

— Прощай, Владимир Алексеевич, офицеры в город свезут: там наши цыгане, в хор поступлю. А если счастье — так и свой соберу. Господа офицеры обещают до Москвы довезти, коли удача будет. Прощай, барин. Прости, если когда не угодила.

— Не надо, не вернусь, — крикнула испуганная, заметив, что он поднялся к ней. И с неестественно низким поклоном (как на сцене кланяются приближенные короля), хлопнув дверью, стремительно скрылась.

За нею проскользнула борзая собака, должно быть, нетерпеливо ожидавшая возможности пробраться сюда, и, поджав хвост, влезла на диван. Возглас его — «Настя!» — был более похож на вздох. Он бросился к окну. В розвальнях, покрытых коврами, стоял очень молодой офицер, устраивая черноволосую женщину в желтой шали. Другой, постарше, заботливо прятал бутылки в карманы. Третий усаживался рядом с кучером. Лошади подхватили, тряхнув дугою, звякнув бубенчиками. Луна продолжала одинаково безразлично светить по пустой уже дороге с разбросанным санями снегом.

Тяжело ступая, задевая меховыми сапогами упавшую с подоконника гитару, прозвеневшую выжидательно, Владимир Алексеевич вернулся в кресла. Сдавив виски ладонями, он опустил седеющую голову, упорно не отводя взгляда от мозаики паркета. Он как будто читал одному ему известную историю.

Между створками оставшейся незакрытой двери показалась приглаженная голова с торчащей косицей, а за ней появилась и сама босоногая девчонка.

— Барин, как быть? Елена Кондратьевна спросить велели. Барин, там офицер с солдатами к вам спрашиваются.

— Проси, зови сюда. Нет, подожди.

Почти веселый, помолодевшим шагом пошел навстречу. Вернулись вдвоем. Бодрым голосом он продолжал разговор:

— Вы насчет Настеньки, или от нее?

Смущенный корнет отвечал не то виновато, не то сожалея, что он должен его огорчить, что его не поняли.

— Вы, вероятно, ждали кого-то? А меня за другого принимаете? Вам неправильно доложили. Я послан набирать лошадей для ремонта и выехал собрать сведения в уезде. Ваше село попало в мой список. Вечер застиг меня, я спросил старосту о ночлеге и обрадовался, услыхав вашу фамилию: ведь вы в нашем полку служили?

Владимир Алексеевич, точно подкошенный, едва вслушивался, но стараясь и заставляя себя быть учтивым, отвечал:

— Извините великодушно старшего, хотя и в отставке, полковника. Прошу садиться и быть желанным гостем. Не обращайте внимания на странности моих манер: я только что пережил горе.

— Эй, кто там, — уже твердо и громко позвал он, хлопая в ладоши и приоткрыв дверь. — Подайте вина, закусок, да поживее.

Гость осматривался, стоя около собаки, лениво вытащившей свою острую морду, закрытую лапами. Владимир Алексеевич возился с лампой. Между тем, румяная старушка в черной косынке, в сопровождении той же босоногой девчонки, накрывала ужин, степенно поклонившись в сторону приезжего. Девчонка, разглядывая посетителя, должно быть, редкого здесь, чуть не выронила поднос, уставленный графинами и рюмками, хотя и разрозненных приборов, однако алмазной шлифовки хрусталя.

Гусарский корнет переводил глаза с половины комнаты, оставшейся в полосах белого света, на ту, где он незаметно очутился в кресле с гарусной подушкой, изображавшей охотника. В карельском шкафу, с черными сфинксами наверху, кое-как стояли и лежали книги в кожаных тисненых переплетах — иные в изгрызенных мышами, иные в выцветших. Синяя с розанами чашка и кофейник от Гарднеровского tete a tete’a [27] …tete a tete’a — здесь: кофейный сервиз на двоих ( фр .). тоже приютились на книжной полке. Вдоль изразцовой печки были навешены одна на другую замысловатой вышивки бисерные сонетки. Под ними плотно прижался к стене маленький треугольный красного дерева столик с выдвижными ящичками, наполненными табаком. На полированной доске его тосковал одинокий пустой канделябр в виде бронзового полубога, обвитого плющом.

В этом немного затхлом воздухе сохранились и собрались напоминания о бабушках и прадедах. И как не шла к ним нынешняя дешевая керосиновая лампа, так же, как не пристал к ним и любовавшийся ими офицер со спортивными часами на руке; красавица с Брюлловского портрета насмешливо щурилась на них.

— Удивительно приятно видеть ваши вещи теперь, когда их мало так осталось Но, должно быть, скучно одному в этом большом и старом доме? — обратился к Владимиру Алексеевичу приезжий, отпивая вина.

— Полагаю, что холодно и пусто: я там никогда не бываю. Вот уже несколько лет, как я занимаю только две комнаты, не считая служб и кухни, да еще у Настеньки одна была. Отчего так лениво пьете? — спросил он вдруг, слегка улыбнувшись, подливая гостю мадеры в граненую рюмку.

Приветливое лицо приезжего, его добрые глаза, немного лукавая улыбка и в особенности сочетание ее с выражением глаз и голос его были привлекательны, притягивали и располагали к нему.

Владимир Алексеевич, несмотря на состояние тревоги, не покидавшей его, неожиданно для самого себя начал беседу.

— Так как же вспоминают меня в полку? Не забыли? Чрезвычайно любезно. Вы им опишите, как я доживаю свой век — я, недавно еще блиставший, теперь оригинал, — и затворник, для них, по крайней мере.

Молодой гусар вскинул глаза, пробормотав — «Наоборот», — но не успел возразить.

— Не удивляйтесь, я уже утратил привычку обращения с приличными людьми. Мне просто хочется объяснить вам, рассказать. Почему? Зачем? Ну, хоть бы для того, чтобы вы знали правду, когда будете выслушивать небылицы вроде той, что мне отказала первая невеста Петербурга, что кто-то застрелился из-за меня и прочий вздор, далекий от моего настоящего, возможно, что и не менее нелепого, чем все эти россказни. Расскажу вам и для того, чтобы вы знали, что ошибки бывают так же искренни, как искренность может ошибаться. Десять лет тому назад я ушел из полка, вышел в отставку. Нет, не то: надо начать с более раннего, более важного.

Владимир Алексеевич на секунду остановился, задумался, затем, молча, снова наполнил стаканы, пригласив гостя сесть на диван, занимая свое место в удобных креслах. Бахметьев со свойственной молодежи любопытством к историям настоятельно просил хозяина продолжать.

— Я переживал ту очаровательную пору жизни, в какую мы бываем полны неясными, легкими чувствами и неопределенными, не вполне самим себе понятными намерениями. Большую часть года, кроме учения в Петербурге, я проводил в деревне матери в этом же доме. Тогда здесь было неизмеримо больше красоты и романтизма и все носило отпечаток довольства, напоминая о прежней легкомысленной праздности. Жив был еще мой дед, знаменитый повеса и ловелас. Дед любил собирать помещиков и умел задавать пиры на старинный лад. Он баловал меня, своего единственного внука, и всячески потворствовал моим слабостям. Слабости мои, какими бы они ни были вначале, впоследствии оказались достаточно пагубными. Бесхарактерный и мечтательный, я любил пение, пляски, вино и охоту и в увлечениях своих никогда не знал меры. То, что мне нравилось, — затягивало меня.