Иван Рукавишников - Проклятый род

В дверях станции оглянулась. В четырехугольнике окна два розовых личика под роскошными страусовыми перьями. Двигался уже поезд. На нее, на Зою, смотрят через стекло. И рука в белой перчатке на нее указывает. Или почудилось? И не видно уже окон вагона.

Холодно было ехать среди просторов осенних полей под захмурившимся небом. И такой убогой казалась Зое плетушка извозчика. О Лазареве мечтая, видела лишь богатство и красоту в грезах. Слезливый день. Пугливо прыгающие черные птицы. И не видно впереди на далеко тех белых столбов, о которых говорил Степа.

Извозчик говорил что-то не то ей, не то так. Не вслушивалась. Но вдруг:

- ...а то ежели, говорю, к нему, к барину, к Виктору то есть Макарычу, то он в городу. В ночь проехали.

- Как? Уехал? Нет его в Лазареве?

- Стало быть, уехавши.

- Надолго? Куда? В Петербург?

- Какой в Петербург! В город, говорю.

- А!

- И не надолго. Кучеру наказывал на станцию за ним... вот уж запамятовал, не то на послезавтра, не то, стало быть, к пятнице. Да к ночному-то сын у меня выезжает. Сын калякал. Ну мне ни к чему. Запамятовал. Ну, до Лазарева недалечко, все там доподлинно...

- А один он? В город поехал один?

- Один, должно. Ни к чему мне... А надо быть, один. Потому как Никита, сын то есть...

Но Зоя не слушала опять. Губу закусив, молчала, сердясь на себя за то, что спросила, один ли поехал. Томила себя раздумьями, грустью одинокой.

- Уехал... Может быть и не до пятницы... Что же теперь? Назад? Или там ждать? И нужно ли было ехать сюда.

Хотелось плакать. Дождь участившийся помог. Капли его косые, сбоку летящие, в лицо бьют, по лицу текут. Заплакала.

В белой зале Макарова дома стол длинный зеленым сукном покрыт. Посреди, друг против друга, Раиса Михайловна, хозяйка, и младший сын ее, Константин. Ровным голосом негромким читает Констан­тин, большие листы перекидывая неспешно. Колонны цифр. Убаюкивающий стиль отчетов. И чуть пауза, взглядывает Константин в лицо матери, будто ей одной докладывает. А те, справа и слева у стола сидящие, - будто их и нет вовсе.

Зевнул Корнут Яковлевич. Пальцем подманил лакея. Шепотом ему:

- Что же ты, нахал, мне вина? А! А эту дрянь убрать.

На чай указал.

И совсем тихим шепотом ему слуга:

- Никак невозможно, Корнут Яковлич. Потому заседание. Чай вот... А коли что, в столовую пожалуйте. Ну, в гостиную тоже можно.

Хотел раскричаться Корнут. Но сказал лишь:

- Пшел! Приготовь там.

И упер тусклый презрительный взгляд на докладчика. Губами шевелил, и усы тараканьи качались.

«Пащенок! Давно ли под стол пешком... А тоже заседание открывает... Я тебе покажу заседание... Подожди вот, прений... Раскатаю. А так-то что тебя, пащенка, обрывать...»

И чтоб не пролетели мимо слова отчетов, руку, перстнями украшенную, к уху приставил. Скоро щекой на ладонь склонился. Глаза закрылись. Рукой привычной стакан нащупал. К губам лениво подняла рука. Фыркнул, слюной брызнув. Стакан с чаем звонко на блюдце поставил. Кресло отодвинул и пошел, прихрамывая, к дверям гостиной. В гостиной огляделся. Нет нигде. И дальше пошел. В столовую. В длинной анфиладе навстречу ему Виктор.

- Здравствуйте, Корнут Яковлевич.

И хотел было пройти.

- Постойте, постойте, милостивый государь! Во-первых, туда посторонним нельзя; там, имейте в виду, собрание родственников для заслушания отчетов... да, да. А во-вторых, я вас признал и должен высказать вам мое неудовольствие... да, да, крайнее неудовольствие. Да, смею думать, не ошибаюсь. На лица я памятлив... да, да... при моих делах без этого свойства нельзя... да, нельзя-с. Так вот, как же это так, говорю, принять заказ и не только, не выполнить, но и не известить?.. Я из-за мученика Доримедонта, то есть из-за вас, милостивый государь, тогда какую горячку порол...

- Какая горячка? Какой Доримедонт? Вы ошибаетесь, дядя...

- Дядя! Как вы смеете...

- Ну да. Я ваш племянник. Я Виктор Макарович.

- А!

Но Виктор уже прошел.

- Ишь каков... Тоже волосы отрастил... Пащенок... Все они, Макаровы, несуразные...

Добрел до столовой. Лакея с красным вином прогнал, велел коньяку принести. Принес тот и ушел. Тишина в столовой. И злился. Вспом­нил про Константина, злился еще.

- Пащенок! Порядки заводить вздумал... У меня заседания государственной важности... Этот тоже, лохмач, в отцовском имении засел... Гарем? Почему гарем? На каком основании? По общим законам империи... Да я вас всех в бараний рог...

Пил в пустой столовой. Тишина томила. В дубовый буфет вделанные большие часы отсчитывали ленивые секунды. На часы взор тусклый уставил. Встал, из предоконной жардиньерки вытащил длинную тонкую палочку. К часам. И стал переводить стрелки, дожидаясь гулкого боя. Но скоро надоело. Надавил шелком обтянутый шарик, ви­севший над столом. Вошел лакей.

- Вот что... Ну как у вас? Все ли в порядке? А? Потому теперь дом без хозяина...

Но слуга отвечал кратко. И порывался уйти. Додумался. Из кармана вынул газету Корнут.

- Вот. Прочитай мне. Очень важное для меня сообщение.

И ткнул пальцем в какой-то столбец, и сладко задремал, склонив голову над рюмкой, слушая гул близкого голоса.

- Нет, дальше, дальше! Все читай. Все важно мне знать...

И всхрапывал, и отхлебывал.

А Виктор, в залу пройдя, к матери подошел, руку поцеловал бессловно и на свободное кресло сел, общим поклоном поздоровавшись с остальными. Нарочно на час опоздал Виктор. Сидел теперь в стенах столь знакомых.

«Сколько лет в дому не был? Десять? Больше... Да, да... Ну, там внизу, тогда с Дорочкой... Антон... С Дорочкой? С Дорочкой».

Ладонью провел по глазам.

И на спинку откачнувшись, оглядывал стены. Амуры толстые под тяжелым карнизом на узких полочках стоят, медальоны держат. Их еще в детстве, давно, рукой потрогать хотелось. Перед Пасхой слуги пыль обметали тогда, лестницу большую оставили на колесах. Полез, а тут мать идет. Так и не потрогал. По пояс нагие женщины у зеркала. А в зеркале большом сейчас отражается этот зеленый стол. И все. Увидел в зеркале: весело кивает, рукой знаки подает. Улыбнулся зеркалу. Поклонился. То Ирочка, сестра. Но услышал вдруг слова Кости.

- ...Лазарево...

Ранее слышал под аккомпанемент его голоса слова внятной песенки какой-то белой. И плыли тени в пляске тихой.

- ...К имению Лазареве принадлежащие луга в количестве пятидесяти пяти десятин также куплены мною через того же купца Обжорина. Конюшни, так называемые дальние, рига и четыре амбара, в каменных столбах бревенчатые, через того же купца Обжорина...

Слушал Виктор, думал:

«Очень мне нужно знать, сам ли Обжорин купил, или его Константин подослал».

И невольно передернув плечами, отвернулся.

«Что это? Что это?»

И опять по глазам ладонью провел. И опять не оторваться. Недалеко сидела Надя. Профиль белого лица, глядящего в свое глазами немигающими. И на щеке румянец. Тот, тот румянец круглый, как очерченный. Надя, давняя Надя. Голос Константина опять стал далеким гулом. Смотрел, далеко над столом склонившись, Виктор. Крикнуть ли хотел, убежать ли. Но под упорным взором медленно повернула лицо свое та, кутаясь в соболью накидку. Глаза в глаза.