Иван Рукавишников - Проклятый род

«Нет... Но как похожа».

И увидел рядом с ней сидящего гвардейца. Тот стал ей что-то шептать. И отвела глаза, и отвернулась.

«А! Это Никандр, должно быть, Семена сын. А то сестра его Варвара».

Отклонился к стенке кресла. Потный лоб отер платком. Но скоро опять взоры туда. И локоть на стол, голову на ладонь, смотрел, смотрел сквозь слезный туман на белый профиль. И зароились, и поплыли скорбные сказки любви и смерти. И не стало белых стен залы. И провалился гул слов брата Константина. Скорбные сказки. Обманный яд.

Кто-то криком разорвал белый саван Викторова сна.

Голос хриплый прокричал:

- Зачем? За что?

Это уж здесь, в белых стенах. И оборвался крик. И ровный голос Константина негромкий сказал:

- Прошу не перебивать. Да... На основании письменных отзывов врачей распоряжаться своим капиталом бесконтрольно не может до наступления полного выздоровления. А в силу того, по доверенности, выданной мне матерью моей, Раисой Михайловной...

- Почему? Я же сам в санаторию... по доброй воле... И совсем это не то... Знаю я, что на меня взвели...

Ирочка вскочила. Кинулась к Яше. А он уж рыдал, уткнувшись широким лицом в зелень сукна.

- Не плачь, Яшенька. Не плачь, милый...

Обняла его плечи, другой рукой гладила по волосам. Задвигались кресла по паркету.

- Не плачь, бедный братик… А ты, Коська, дурак! Что ты туг про мои излишние траты читал, прощаю тебе, а за Яшу не прощу. Так и знай! Тоже! Зеленое сукно, заседание! Важен больно. Тебе брата уморить хочется? Да? Да? Отвечай, Коська! Мало я тебя в детстве за вихры трепала... Бесконтрольно распоряжаться капиталом! Да каким он капиталом распоряжается! Яичницу с ветчиной по праздни­кам ест... Успокойся, Яша, милый... Молчать, Коська! Тебе бы по старинке слабых гнуть! Слабых! Если Бог у него покой отнял и счастье, так тебе это и на руку. Позвал, посадил за это дурацкое зеленое сукно и обухом по темени... Зина! Уйди! Не с твоим куричьим мозгом в эти дела лезть... А ты, Коська, попомнишь меня... Уйди, Зина! И этот, и этот тоже! Пальчиков несчастный! Мелюзга... Прочь, хам! Зина, валерьянки Яше...

- А! У вас тут прения уже. Никто не сказал. Я же велел, чтоб меня позвали.

- Прения! Ха-ха! Может быть у вас, Константин Макарыч, еще что-нибудь написано про бесконтрольное распоряжение капиталами?

И указала пальцем Ирочка на важного, чуть покачивающегося Корнута. Зиночка ахнула и в испуге закрыла лицо руками. Виктор скользнув взором по лицам, заглянул, будто нужно то было ему непременно, в лицо матери. Сидела, прямым станом не касаясь спинки кресла. Глядела прямо перед собой, чуть повыше рыжей головы Константина, и мерно качала головой. Черное шелковое платье без лишних украшений. Высокая прическа. И не видно седых волос. Но вот повела чуть голову вправо. Еще, еще. И подняла глаза. И остановила. И за взором ее поглядел туда в угол и Виктор. Меж двух амуров голых, толстоногих - лик Спаса. Маленький, строгий, незаметный. И глядя в очи строгие так же чуть качала головой Раиса Михайловна.

Константин, оправившись, тряс серебряный колокольчик. Корнут Яковлевич сел рядом с Константином, от него отвернувшись; голова его перекатывалась с плеча на плечо, радостно щуря глаза.

Яшу увели. Ирочка, проводив его до лестницы, уселась злая на подоконник, смотрела сквозь стекла за Волгу на тихие церковки. В музыкальную арку ушел Шебаршин-младший, Яков, таща за рукав Никандра. Спешно что-то и горячо говорил. Лицо покрылось пят­нами.

- ...Но ведь если с приисками так уж плохо...

Управляющий делами вдовы Брыкаловой Любови Яковлевны - сама она не приехала - ходил мерным шагом, скрипя сапогами, от стены к стене. Дойдя, взглядывал хмуро в сад, потом у тех окон в заволожье и опять в сад. Изредка левую руку из заднего кармана вытянув, засовывал ею бороду свою седую в рот. Пожевав, разглаживал.

- Виктор! Иди сюда.

И подошел. На Ирочку не глядя, прислонился к косяку окна, к холодно-мраморному, глазами по зале искал Варвару. Ирочка ему:

- Витя, поедем к тебе, в Лазарево. Фу, как Коська-подлец меня расстроил... И Вали моей вот нет. Вот дурак! Вот дурак! Без посторонних говорит. Да он мне сам самый настоящий посторонний... Да не молчи ты, Виктор!

Вари в зале не нашли глаза, паляще-жаждущие призрака, и Виктор, бледно улыбнувшись, поглядывал на Ирочку.

- Ну что, глупая птичка?

- Поедешь? Возьмешь меня?

- Это куда? Опять в Индию? Ну уж я один.

- К черту твою Индию. Жара и скука.

- Так куда же вы, Ирина Макаровна?

- Не слушаешь. И о чем ты думаешь... В Лазарево, говорю, поедем.

- В Лазарево? Да, я в Лазарево. Но я один.

- Дудки! И я с тобой.

- Но...

- Не но, а я хочу. И Валя с нами. Валя в гостинице меня ждет... Поганый Коська... Ведь Валя со мной до подъезда. Я уж скандалила... Но лакей новый... Семейный совет, посторонним вход воспрещен. Валя, поди, теперь...

- Какая Валя?

- Глупый! Валя - моя Валя. Я ее люблю. И она меня любит. Ну, любишь ты какую-нибудь женщину? Вот так и я мою Валю люблю. Впрочем, ты, говорят, не одну женщину любишь, а сразу сто.

- Сто?

- Ну, да... Слушай, Витя. Уйдем. Смотри, опять за стол садятся. И какой ты, Витька, подлец! В кои-то веки сестру увидел, и пень пнем, слова не вымотаешь. Да иди же ты... А то, право, за зеленое сукно опять посадят.

Вела по комнатам. И искал взором забвенным белую сказку. Вслед им, покрывая неугомонившийся шум, загудел голос Кости.

- Слышишь? Началось опять. А знаешь, Витя, насколько я поняла эту его дурацкую арифметику, мы с тобой оба не так, чтоб уж очень богаты...

«Шутки дьявола. Шутки дьявола».

Не отвечал на вопросы Ирочки и Вали. Щебетанье болтливое их слышал, как звон ручья в лесу. В лесу своих дум был не один. И не отходил от живопоющего ручья. А были думы о новой картине. Жадным объятиям творческих зарождений отдался, с виду слабый, но чуткий, внемлющий.

- Витя, я придумала. Напиши с нас картину. Диана и та, как ее, провинившаяся нимфа... Отгадай, Витя, кто Диана?

А вкруг Виктора крики и краски. Слова сверкают-пляшут.

«Шутки дьявола. Шутки дьявола».

И одевались голые мысли в пышные тоги слов. И слова обманчиво кружились пятнами ярких красок. Зарождение образов, так оно томительно. И любовался, и отвергал, гнал. И новорожденными опять любовался, следил их быструю старость и смерть.

Дни ли, часы ли, миги ли.

И среди осколков и трупов отвергнутых образов и скорбно, и гордо улыбающийся, слышал Виктор все те же звеняще-сверкающие слова:

«Шутки дьявола».

Два слова. Лишь два слова. Как и в первый миг. А когда первый миг? Но не искал. Искал другое. Вдруг услышал свой голос. Чуть удивился.

- ...да, она трудна и неблагодарна. Правда, скульптура еще строже, еще, деспотичнее. Но искусство слова - о, какое прекрасное синее-синее озеро. По нему корабли золотые и белые. И корабли плывут, и паруса трепещут и шумят, кричат. Да кричат, гулом кричат. И синие волны - они не застыли. Не нужна эта работа претворения длительности в миг. Наслаждайся изменчивостью...