Иван Барков - Нецензурная поэзия (СИ)

Твой странен вкус совсем, и с ним, я чаю, ввек
Не будет ни один согласен человек,
Но с тем о всем мне в том тебе признаться должно,
Что спорить о любви и вкусе невозможно.

Княжна, ты ведаешь кручинушку мою?
Когда позволишь зреть махоню мне свою?
Когда прикажешь вбить любви предолгий знак?
Иль будет ввек тобой томиться мой елдак?

О, князь, престань, прошу являть ко мне амур.
Я знаю, что ты князь, не подлый балагур;
Ты знаешь подлинно, что я еще все целка
И что еще моя узка безмерно щелка.
И так возможно ль мне пребыть в твоей любви
И видеть, чтоб твой уд обмочен был в крови,
Как раком действуют, как веселят встоячку,
Как тешутся бочком, как порются влежачку.
Всего не знаю, князь, и столь я в том глупа,
Что вместо под попа ложилась напопа.
Битку с коклюшкою мне трудно распознать,
Хоть и склонна б была тебе, князь, подъебать,
Хоть вздумала бы я смяхчить твой штанной рог,
Но есть мне хочется — купи сперва пирог.

Когда ты мяхкой съешь, княжна, пирог иль сайку,
То со сто пернешь раз, как вколочу я свайку.
Узнав мою к тебе безмерную любовь,
Позволь, чтоб я пролил в шентю кипящу кровь
И насладил тебя любезныя отрады.
Не буду утомлять тебя я без помады,
Или когда тебе со мной противен блуд,
Хотя почувствуй, коль несносно страждет уд,
Любовной поражен он страстью, горемыка,
Желает лютого избегнуть хуерыка.

Я знаю, князь, твое мучение и страсть
И коль твои штаны упруга порет часть.
Давно бы я была пленна твоей любовью
И скоро б запеклась моя махоня кровью,
Но ужасом меня стращает твой талант,
Что отстегнул теперь широкой штанной бант.

Не ужасайся, ах! ты онаго героя,
Мы будем тешиться между собою стоя,
Лишь презри толщину с длиною естества
И что его красна и кругла голова.
Почувствовав собой, что то повсюду гладко,
Узнаешь, коль пребыть в союзе тесном сладко.
Ты будь пастушкою, я буду пастушком
И стану забавлять тебя своим рожком,
Чтоб ты довольна быть могла моей свирелью,
Старайся подпевать приятною мне трелью
И больше тщетного сомненья не имей,
Скажи, не думавши: забей, о князь! забей!

Что отказала я и не хочу дать слова
И что кажусь тебе несклонна и сурова,
То пять тому назад прошло уже недель,
Как клейстером свою замазала я щель,
Итак, хотя сильна твоя ко мне докука,
Да только мне терпеть несносна будет мука.

Я ворванью готов намазать плешь тот час
И в дехте обмочить муде мои сто раз —
Ты только лишь, моя дражайшая, склонися
И расщеперь свою…

Напрасно, князь, не льстися
И не старайся, ах, чтоб ты в мою красу
Претолстую свою запрятал колбасу:
Трепещу я от ней.

Увы, ахти мне, ах!

Ужель от моего княжне таланта страх?
О, лютая судьба и грозная минута!
Почто, любезная, сурова ты и люта?
Когда бы я на то желанье устремлял,
Чтоб только о тебе без пользы воздыхал,
На тщетные б мои тогда взирая вздохи,
Нечестные одни смеялися бы плёхи!
Сердечным пламенем нещастной весь горю,
Устами я воплю, не жопой говорю:
Склонись, дражайшая, склонись в любовь и верность,
Почувствуй штанную мою к тебе усердность.
О, если б щастлив я одной тобою был,
С мудами бы в тебя ствол жалостный врубил.
Но мучусь всякий час, терзаюсь без отрады,
Иль пенжить бедному кобыл пришло с досады?
Любезная, увы, хоть тем меня утешь,
Позволь, чтоб закалил в тебе плачевну плешь;
Холодности во мне, верь, столько не достанет,
И для тебя елдак конечно всяк час встанет.
С биткою сердце все тебе я поручил,
А ты отдай шентю, чтоб я в нее всучил.

От корня толстого, упругого шурупа
Плешь грановитая воздвиглась выше пупа,
И по брюху уже распространился ствол,
Как я в своей шенте послышала задор,
Почувствовала вдруг любовь моя пещера,
И склонность сладкую к любви дала Венера.
Разжег уже мою, разжег махоню враг,
И приготовил уж; Дурносов свой рычаг,
Но ах, какой злой рок тогда меня постигнет,
Как он свой долгой шест в меня поглубже вдвигнет?
Каким меня тогда ударом поразит,
Как скало он свое претолстое ввалит?
Со страху вся дрожит в махоне щекоталка,
Лишь только как его сурова вжалась палка,
Уж в робости своей упорна быть стыжусь,
Мне чудится в мечте, как будто въявь ложусь.
Его вдруг вобразив задор неутолимой
И купно твердый ствол отнюдь непреломимой,
Не смею для того в его предаться власть
И чувствовать боюсь неискушенну страсть.
А ты б как думала, прекрасная Секелия?

О коль прекрасна плешь! муде, муде драгия!

Достоинства его чрез то не выхваляй
И склонности во мне к любви не умножай.
Он князь — я знаю то — и елдаком не скуден,
Хотя невзрачен он и всем мне станом чуден.

Природа знает, что прилично дать кому,
Пускай пригожства нет, пусть глуп и по уму,
Однако так она таланты разделяет,
Как блядь рассудная, кого ссудить, то знает.
Князь важен елдаком, осанист и с мудей,
Которыми прельстил довольно уж блядей,
Довольно награжден сим даром от природы
И на плеши счистить премноги можно взводы,
Притом зарубами роскошствует она,
Как будто многими приятностьми весна.

Весною дышит плешь, шентя мою — зимою,
Для оной сохнут все сады на ней без зною,
Которые сперва в прохладности цвели,
Как нагло воробьи летать в них не могли.
И ныне нет еще для хищников свободы
Там пустошить сады, как плодны огороды.
Столь страшен для меня Дурносова злой рог,
Сколь вдвое мой отец в таких случаях строг,
Вить знаешь ты сама…

Суровость Долгомуда
Не строгость для любви, но пущая застуда:
Он дряхл и тешить сам не в силах молодых,
Затем не хочет зреть веселостей твоих,
Подобно как всегда и кладена скотина,
У коей фунта в три пускай висит шматина,
Взирая на других сходящихся скотов,
Не чувствует, чтоб в ней зажглась с задору кровь.
А ты, прекрасная в сих летах Миликриса,
В презрелой красоте спокойно веселися.