Алексей Вдовин - Серый мужик [Народная жизнь в рассказах забытых русских писателей XIX века]

— Сделайте милость.

Крылов выпил, и продолжал:

— Только, Николай Иваныч, получаю я однажды письмо из дому, и приляпана к этому письму печать черная, с тарелку величиной. «Что такое?» — думаю. Распечатываю. Письмо от матери, и уведомляет она меня в нем, что умер отец и что дела наши в расстройстве: приезжай! Как тут быть? Куда девать свою Вильгельмину? Бросить — ни за что, потому она мне дороже жены; с собой везти — проклянут, если узнают. Нечего делать, повез: кляните, думаю, черт с вами! Приезжаем. Устроил я ее на квартире и бегаю к ней, крадучись. Все капиталы, по завещанию родителя, скажу Вам, Николай Иваныч, перешли к матери, стала властна она распоряжаться ими, как ей угодно. Вот-с, заправляю я делами отлично. Наши купцы просто дивуются на меня. Хорошо. Только, Николай Иваныч, слышу-послышу, начинают про меня сплетни воротить, стараются довести до матери, что так и так — с француженкой сцепился. Ничего, думаю. Однако вижу, мать покашивается, а сестры (в ту пору обе уж вышли замуж), так те просто в глаза говорят, что я их срамлю перед добрыми людьми. «Подите вы к чертям, дурищи! — думаю про себя. — Вас ли можно осрамить? Да такого сраму-то, поди, чай и на свете нет!..» Только в одно прекрасное утро призываешь меня мать и говорит: «Что это, Миколай, про тебя болтают, будто ты с какой-то немкой там связался?» — «Правда, болтают», — говорю. «Да ты что это выдумал!» — крикнула она. «Ничего не выдумал, а просто полюбилась мне женщина, я и живу с ней…» И начала она меня костить, и начала костить; да еще если бы меня одного — ничего, стерпел бы; а то и ее-то ни за что, ни про что похабить. Так она меня этим безобразием оскорбила, Николай Иваныч, что взял я да и бухнул прямо все, об чем только сам с собой, да и то с осторожностью, размышлял. «Если, — говорю, — вы так со мной поступать стали, так я скажу вам одно: я женюсь на этой девушке». Мать взвизгнула и бросилась на меня с кулаками. Ну, я, значит, кулаки-то отвел легонько, да и пошел прямо к Вильгельмине. По вечеру туда ко мне прибежал паренек от нас и сообщил, что я изгнан из дому, лишен наследства и проклят. Теперь я Вам расскажу, Николай Иваныч, как я повернулся после всех этих лишений наследства, проклятий и проч. Позвольте уж еще раз приложиться.

— Вот-с как мы изворачивались, — выпивши, продолжал Крылов свой рассказ. — Во-первых, я тотчас же начал подыскивать себе место. Надо Вам сказать, Николай Иваныч, что делами отца я занимался отлично, стало быть, обо мне знали с хорошей стороны. Дня три, что ли, я пошагал по Москве, а затем поступил главным приказчиком к одному здешнему торговцу — в гостином дворе тогда лавку имел. Прошло, может, каких две недели, я женился на Вильгельмине. Стали мы жить да поживать с ней наилучшим образом, потому жалованья одного я получал полтораста целковых в месяц. Только живем мы это, живем, ни о чем не помышляя, а беда-то вот подходит к нам близехонько. Пришлось раз отправлять моему хозяину деньги в Петербург деньги немалые, тысяч десять рублей. Имелись у нас для этого артельщики, стало быть, им бы и исправить все, как следует, — так нет, дернула меня нечистая сила самому снести их на почту: артельщику, думаю, нельзя поручить такую сумму. Написал я письмо, положил в карман денежки, и пошел. Прихожу. Подошел к столу, откуда отправка идет, — хвать — денег в кармане нет! Я просто очумел… Сейчас же бросился искать назад, по дороге, по которой шел, — ну, да разве найдешь?

— Впрочем, Николай Иваныч, что же Вам рассказывать эти подробности, когда, я знаю, Вы вовсе не того хотите.

— Ничего, ничего, рассказывайте, — перебил я Крылова.

— Нет, я Вам изложу это дело накоротке. Впятили меня, Николай Иваныч, в острог, потому раз судили так, что я эти деньги не потерял, а утаил… украл, короче сказать. Промаялся я в остроге год и семь месяцев, затаскали меня по судам разным, и потерял я тут все: и стыд, и совесть, а главное — потерял жену: не вынесла она этого удара, от чахотки померла. Вот-с, выпустили наконец меня, вменили только в наказание тюремное заключение да оставили в подозрении: и то купец-хозяин почему-то смиловался, просить стал, видно, раздумье взяло: ну, думал, как и в самом деле он не виноват? Что же мне было делать? Чем питаться, какую работу работать? Совался и туда и сюда, и в том и другом месте щупал — ничего нет путного. Поначалу-то как будто и пойдет дело, хватишь этак шилом патоки, а потом, как узнают, что в остроге содержался за воровство денег (будь проклято это слово!), сейчас и поворотят рыло в другую сторону. С месяц я так-то бился, напоследок — терпенья не хватило — пошел к сестре, к замужней, думаю: поклонюсь ей, как ни больно, попрошу помощи. (Мать, надо объяснить Вам, умерла еще в ту пору, как я в тюрьме содержался.) Прихожу, сестра живет хорошо: дом каменный, лакеи в прихожей, зала вся в зеркалах. Докладывают: братец, мол, пришел, желает видеться. «Какой такой?» — спрашивает. Однако приняла. Так и так, говорю, сестрица, нахожусь я в крайности — не как брату, а как нищему, как голодному человеку, помоги мне. Она мне сейчас мораль принялась читать: зачем я против родительской воли женился, зачем мать не почитал… «За это-то вот Бог, — говорит, — и карает тебя; за это и в острог попал» — «Ну, — говорю, — сестра, разбирать вины мои теперь не приходится, а если ты хочешь сделать доброе дело — сделай, выручи меня, помоги!» Пошла она в другую комнату, да через минуту выходит ко мне и выносит рубль серебра. «Вот, — говорит, — что по моим средствам, потому деньги у нас все в обороте; опять же, маменька, когда умирала, так наказывала, чтобы тебе отнюдь не помогать, даже гроша медного не давать; а я, видишь, теперь против ее воли иду». Взял я, Николай Иваныч, этот рубль, — даже руку ожег он мне, подлый, — да тут же и припечатал сестрицу таким манером: «Будь, — говорю, — ты проклята, змея, не проклятьем брата, у которого ты, может, пятьсот тысяч денег отцовских отбила, а проклятьем голодного нищего, проклятьем бедняка, у которого ты украла даже эти последние поскребки чести и совести, из которого, — говорю, — ты сделала подлеца, вора, разбойника!» Она, Николай Иваныч, ничего, хоть бы глазом моргнула, только просит меня не ходить к ним, потому якобы я их срамлю своей бедностью. И пропил же я тот рубль! Так звонко закатил, что на другой день проснулся как раз в части!

— Ну, чем же вы жили тогда? — спросил я.

— Да как: чем жил? Всем жил. Начал заводить дружбы со всеми этими хорошими людьми, ел, пил на их счет, ночи либо в трактирах да харчевнях проводил, либо у кого-нибудь из подобных друзей, а то так просто — заляжешь на бульваре под лавку и спишь, или под мост на Москву-реку отправишься — там започиваешь… Этим же воровским ремеслом я никогда ни занимался, потому что у меня под руками есть другое, тоже оно подлое — но все-таки не так. Я, видите ли, как человек поумнее других, учу их иногда разным штукам: как каждому по своему по ремеслу действовать, как с полицией ладить, как ответ дать, ежели спросят, — вот за это они меня и питают, даже водкой поят. Один только раз, помню, Николай Иваныч, дней пять больно уж туго мне приходилось. Время, помню, по жульничеству было бойкое, потому подходил новый год, только мне все что-то не везет: есть нечего и у приятелей как-то ни у кого нет денег. Дня два, должно быть, таких выдались, что, верите ли, крошки во рту не было. Грешен, подумывал уж я стащить что-нибудь, да на счастье ничего такого не подвертывалось. А тут еще открылась на ноге рана, сапожонки на мне рваные, застуживаю я эту болячку — полезла она у меня все выше да выше, в колену. Испугался. Бегу к доктору. Тот посмотрел: это, говорит, рожа; Вам нужно сидеть дома и держать ногу в тепле. Прописал рецепт. Разумеется, какой тут рецепт, когда жрать нечего? Как вышел я от доктора, сейчас и изорвал его. Пущу, мол, дело на власть Божью…