Надежда Хвощинская - Братец

— Друг мой, я недоумеваю…

И, видя, что Сергей Андреевич не слышит или не слушает, она встала и подошла к нему.

— Ты скрываешь от меня, друг мой Серженька…

— Что такое? — спросил Сергей Андреевич нетерпеливо, потому что прервали его размышления.

— Вот что… Погоди, друг мой, стучать по столу, оставь на минуту… Эта безумная, друг мой… я сама не знаю… она меня в такое сомнение привела… Ты, друг мой, от меня скрываешь…

— Да что я от вас скрываю? Вы, кажется, все слышали, я вам еще вчера, третьего дня, сказал, что я уволен, — вот и весь секрет. Что ж еще скрывать?

— Нет; последствия, Серженька…

— Какие последствия?

— Последствия, друг мой… При увольнении, обыкновенно…

— Ну, под суд меня отдадут — хотите вы сказать? Не отдадут, потому что не мне одному тогда может прийтись плохо.

— Я все-таки, мой друг, непокойна. Если ты там забыл как-нибудь устроить… Погоди, пожалуйста, стучать… Если ты что-нибудь упустил из вида…

Сергей Андреевич бросил о пол наперсток, забытый сестрами и попавшийся ему под руку.

— Разве я маленький ребенок?

— Не горячись, друг мой, ради самого бога, успокой себя. Я это как мать говорю. Ты мне одна отрада… Эта безумная тебя взволновала.

— Никто меня не волновал, с чего вы взяли?

— Нет, она меня, друг мой, как мать оскорбила в тебе, потому что она в тебе осмелилась сомневаться, подозревать тебя… Я бы одно хотела знать, как же это так, какие причины всего этого…

— Чего?

— Вот этого, друг мой… твоей отставки.

— Вот! а вы упрекаете, что Прасковья Андреевна во мне сомневается! Сами что вы делаете? вы во мне не сомневаетесь? вы меня не подозреваете? Я в ваших глазах не вор, не мошенник? не прямо меня в Сибирь?

— Серженька, друг мой, ради бога, опомнись, что ты говоришь? Что ж я сказала? что ж я такое могла выразить?..

— Как что? Вы причины спрашиваете! вы спрашиваете, за что меня отставили! Подите спросите за что — вам скажут; подите жениха этого спросите! Подите, подите в город, в уездный суд, в земский суд, в полицию, у всякого сторожа подите спрашивайте, они толкуют, они все знают, они вам так объяснят, что мои возлюбленные сестрицы возрадуются. Подите!

— Куда же мне пойти, Серженька? — произнесла в ужасе Любовь Сергеевна.

— Куда хотите! Вам расскажут, как ваш сын миллионы накрал. Если б я их накрал, меня бы не прогнали… Но свадьбы этой я не хочу, этой свадьбе не бывать — я вам говорю: не хочу; чтоб и слова о ней не было! Или моя нога здесь не будет, или я от вас отказываюсь — и вы меня вовеки не увидите! Я здесь ничего не вижу, кроме оскорблений! Люди, которые мне всем обязаны, позволяют себе в отношении меня… Да хоть бы они сочли, эти сестрицы, по копейке сочли, чего стоила их жизнь, тряпки их, питье, еда, одежда, стол, наряды, кусок всякий? Что, мало? Нельзя было прожить по пятидесяти душ каких-нибудь? — Видите, я прожил! я их обобрал да все прокутил! Бессовестные! Там трудишься, служишь, как вол работаешь, здесь приехал — вот что в семье!

— Серженька, друг мой! — проговорила оцепеневшая Любовь Сергеевна.

— Э, полноте! — возразил он, махнув рукой, отходя и принимаясь шагать по комнате.

Любовь Сергеевна тихонько плакала.

— Я завтра вечером уеду, — сказал он.

— Куда, мой друг?

— Ах ты мой боже! Не в Америку! Не с чем, хоть, говорят, и нажился… Куда-нибудь уеду. Здесь я жить не могу. Мне служить надобно. Надо место получить, достать скорее, а то, в самом деле, доброжелатели да сестрицы поверят, что меня в спину вытолкали.

— Какое же ты место намерен, Серженька…

Сергей Андреевич расхохотался.

— Ну, понимаете ли вы что-нибудь после этого? Ну, что вы спрашиваете: какое место? Кто же может это сказать? Почему ж я знаю? Ведь мне надо приехать да посмотреть, похлопотать, надо налицо быть, на глазах. Отсюда что сделаешь?

— Так для чего ж ты уезжал из Петербурга, друг мой?

— Что? — вскричал он очень громко. — Зачем я сюда приехал? Да, я вам в тягость, конечно. Когда вы могли ждать от меня что-нибудь, вы не спрашивали, зачем я приезжал.

— Серженька, друг мой!..

— Вам угодно знать, зачем я приехал? Извольте. Сестер еще обирать приехал. Деньги мне нужны. Места даром не достанешь. Пусть мне Прасковья Андреевна отдаст свои пять тысяч: я через месяц буду иметь место, знаю как, знаю чрез кого…

— Неужели, Серженька?

— Как нельзя вернее. А вы тут затеяли этого подьячего венчать — очень нужно! Конечно, если она решила, что отдает Катерине эти деньги в приданое, мне остается сесть здесь да землю пахать… ну, или управителем к кому-нибудь попасть, мне, статскому советнику-то!..

— Так ты бы желал, чтоб она отдала тебе эти деньги, Серженька?

— Да. Вы понимаете, что мне другого ресурса нет?

— Как же ты говорил, что тебя отставка не беспокоит, что все это вздор, что ты надеешься получить… Я как-то этого в толк не возьму! Ты меня совершенно успокоил, и вдруг — нет другого ресурса… Ведь у тебя дом полный в Петербурге?..

— Что ж мне, распродавать мои вещи? Благодарю вас, маменька, утешили! Ведь мне жить где-нибудь надобно, — не с вами же мне жить! Кому я стану распродавать? что это будет такое? срам. Мне надо приехать в мой дом… Да не мой он еще, а наемный, надо приехать и тотчас занять другое место, другую службу, не заботясь, что я потерял. Вот как люди живут! А то, что ж, мне себя совсем скомпрометировать, пожитки продавать! Что выдумали!.. Э, с женщинами беда! хоть не говори, не начинай…

— Она ведь не даст тебе денег, Серженька…

— Ну, мне в петлю… Покойной ночи.

Он схватил свечку и ушел.

Любовь Сергеевна в потемках добралась до своей спальни.

Прасковью Андреевну разбудили чем свет и позвали к маменьке. Сергей Андреевич, может быть, и проснулся, но его ставни никогда не запирались, а занавески окон никогда не поднимались, и потому нельзя было сказать наверное, знает ли он об этом разговоре.

Прасковья Андреевна нисколько не удивилась, что Любовь Сергеевна встретила ее особенно холодно.

— Что вам угодно, маменька?

Любовь Сергеевна притворила двери.

— Если б не крайность, я бы с тобой не заговорила, я бы не только тебя не позвала, сама бы, зажмуря глаза, бежала бог знает куда, — так мне от вас горько, так вы мне все сердце пронзаете…

— Все? кто ж, маменька? и братец?

— Не трогайте вы его, не возмущайте меня! Что вам сделал этот несчастный человек, что вы его ненавидите, что вы рады его всячески уколоть или оскорбить? Вы его ценить не умеете. Чем он виноват перед вами, прошу сказать?

— Оставимте его, маменька, — отвечала Прасковья Андреевна. — От всего, что я вчера сказала, я не отрекаюсь ни от единого слова; я могла бы и больше сказать, да… да говорить не хочется.

— Тебе со мной говорить не хочется?