Надежда Хвощинская - Братец

Любовь Сергеевна написала сыну об этой помолвке. Письмо было полно извинений, что распорядились без позволения Серженвки, что Серженька не знает жениха, что все это так скоро… наконец, Любовь Сергеевна сама не знала, в чем извинялась, но письмо было горькое и Серженька десять раз назывался в нем "единственной отрадой" своей несчастной матери.

Сергей Андреевич не отвечал ни слова; он вскоре сам приехал. В одну из первых минут этого внезапного и мрачного приезда, пока Сергей Андреевич выходил из комнаты, Любовь Сергеевна грозно обратилась к дочерям, к Прасковье Андреевне в особенности:

— Вот что-то он скажет. Глупости вы ваши затеяли… Может быть, за тем и приехал.

Прасковья Андреевна возразила хладнокровно:

— Он за тем не поедет.

Она первая решилась и сказала братцу, что Катя невеста.

— Я тебе писала, мой друг… — сказала жалобно Любовь Сергеевна.

— Да-а… помню, — отвечал Сергей Андреевич.

Он, видимо, ничего не помнил, но ни о чем не спросил больше. Он занемог к вечеру, как уже известно.

Жениха он не видал. Александр Васильевич приезжал к невесте только по субботам или накануне праздников, когда в городе кончались присутствия, пробывал праздник и уезжал на заре другого дня, совершенно как ученик на вакантные дни, и то еще стоило слишком дорого по его ограниченным средствам.

Вечер, который мы начали рассказывать, был субботний. Катя ждала жениха, просто для удовольствия его видеть; Прасковья Андреевна если и беспокоилась насчет его представления братцу, но ничего не говорила, Вера была в тревоге… Но ожидания и тревога были напрасны. Иванов не приехал. Когда дождь, темнота и позднее время достаточно доказали, что ждать больше нечего, Катя заплакала и ушла спать, как нетерпеливый и избалованный ребенок, настучав и своим креслом, которое отодвинула в досаде, и дверьми, которые все скрипели и хлопали, и досками пола, которые в коридоре шевелились под ногами проходящих.

Любовь Сергеевна в ужасе почти вбежала в гостиную, где оставались старшие дочери.

— Господи! — вскричала она, — кто здесь? Что такое случилось?

— Ничего, — отвечали дочери.

— Я думала, сумасшедшая эта полетела встречать обожателя своего. Боже ты мой!.. Того гляди прикатит ночью, весь дом поднимет, важная особа такая! Срам просто сказать, за кого идет… Брата что поразило, как не это? Оттого и слег. Только забылся, как вдруг гвалт тут поднялся…

Любовь Сергеевна долго еще держала речь, пока часы не пробили десять; Прасковья Андреевна сложила работу и сказала, вставая:

— Покойной ночи, маменька.

Вера сделала то же, обе поцеловали руку у матери и ушли.

Мать еще долго вздыхала, охала и даже принималась плакать, укоряя кого-то в своих горестях… Она постоянно горевала, любя только своего Серженьку, надеясь только на него; судьба, как нарочно, заставила ее жить розно с этим сокровищем, постоянно не отвечавшим ни слова на ее намеки, на прямые выражения желания, наконец, на просьбы позволить ей приехать и жить с ним, оставя дочерей жить одних, как им угодно, — идол был глух к мольбам, как глухи все вообще идолы… Может быть, какие-нибудь размышления по поводу этих отвергнутых молений, отвергнутых ласк, разных неудовольствий, в разные времена выраженных Сергеем Андреевичем, и приходили на ум Любови Сергеевне; может быть, оттого ей и было так горько, но она была упряма в своем обожании, и, отчего бы ни было ей тяжело, она уверяла себя, что страдает не от своей "единственной отрады", а от других… Бог знает почему Любовь Сергеевна всегда считала дочерей своих в чем-то себе помехой.

В настоящую минуту у нее были готовые предлоги тревожиться, обвинять, гневаться и, как почти всегда бывает, милосердно желать, чтоб все это "отозвалось и получило свое воздаяние". Эти предлоги были сватовство Кати и деньги Прасковьи Андреевны. Любовь Сергеевна находила, что и то и другое огорчает ее смертельно, и в тишине ночной принимала разные намерения, которые непременно решалась исполнить поутру… В чем состояли эти намерения, Любовь Сергеевна сама бы затруднилась растолковать; она решилась только "все высказать Сереженьке…".

Что такое было это "все" — никто, ни сама Любовь Сергеевна не могла бы объяснить. Бывают характеры, никогда ничем не довольные, создающие себе несчастье, неудобства, странные отношения к окружающим, все ожидающие чего-то, непокойные, любящие страшно много толковать о пустяках, но, бог весть, любящие ли кого-нибудь. Эти люди с вида очень чувствительны, но внутренно чувствительны только для самих себя; эгоистами назвать их нельзя, потому что они вечно скрипят и охают за других, но надо знать, как бывают они озлоблены на тех, о ком хлопочут и жалеют, как будто те виноваты, что о них взялись жалеть и охать. Эти люди озлоблены, все ожидая благодарности, так же, как ждут они от всего и всех прибыли, подарка, вознаграждения, — чего-нибудь. Их нельзя назвать жадными: они говорят, что ничего не желают, но все, что имеют или приобретают другие, кажется им отнятым у них; они все плачутся… Эти люди иногда среди других людей выбирают себе привязанность — и всегда выбор бывает неудачен; из противоречия, из того, что другие говорят, что такой-то дурень, они берут именно этого человека себе в друзья, говоря с самоунижением, не лицемерным, но озлобленным: "Для меня и то хорошо". Иногда возражение делается иначе: "Его все ненавидят; со мной по крайней мере ему будет с кем слово сказать…" С вида — чувство доброе и смиренное, но тот не ошибется, кто сочтет его за осуждение всех этих ненавистников и гордецов, которые отталкивают от себя человека… Зато, выбрав друга, эти люди не знают ему пред другими цены и меры; наедине сами с собой они размышляют, что этот друг ими манкирует и прочее…

Любовь Сергеевна имела не друга, но предмет обожания — своего Серженьку. Боже сохрани того, кто бы осмелился усомниться, что Серженька гений; но она начинала находить, что этот гений, вероятно за недосугом, любит ее мало и как будто он ее вовсе не уважает. "И то сказать, что я такое? — выговаривала она почти вслух, — но чем же я заслужила, чтоб мой сын, единственное мое сокровище, одну меня покинул?.."

За что и почему не любила она дочерей — бог весть. Они никогда не подали ей повода гневаться. Вера была добра и, не раздумывая, горячо любила мать. Прасковья Андреевна была всегда серьезна, иногда противоречила, но на такие малости не стоило обращать внимания, а противоречия были всегда дельны и необходимы. Любовь Сергеевна могла бы любить старшую дочь за советы и помощь во всяком затруднении, но именно за это она ее еще меньше любила: исполняя, после страшных споров, сцен, неприятностей, что-нибудь, очевидно дельное и полезное, Любовь Сергеевна кричала, что она несчастная, что у нее нет своей воли ни в чем, что ее забрали в руки, и прочее, все столько же утешительное для той, которая подала совет и настояла, чтоб ему последовали для общего спокойствия… Притом Любовь Сергеевна была как-то мелко подозрительна; ей мерещились какие-то семейные уговоры, "партии", хотя, казалось бы, мудрено разделить еще на партии такое немногочисленное семейство, как она и ее три дочери, из которых одна была ребенок, а другая вечно всего трепетала. Но Любовь Сергеевна так опасалась, так не была ни в ком уверена, что возвышалась даже до подслушивания…