Надежда Хвощинская - Братец

Оставшись одна, поплакав, она обошла опять весь дом, послушала у дверей возлюбленного сына, посмотрела в окно и еще грустно поохала, увидя полосы света, падавшие сверху, из окон мезонина, где жили дочери. Ей показалось, что они о чем-то совещаются… Пожелав, чтоб они сами рано или поздно изведали, каково ей, она покойно заснула.

Наутро Катя была внезапно, спросонка, обрадована известием, что Александр Васильевич приехал и уже сидит в зале, один. Поскорее одевшись, она побежала к нему.

— Как же это не стыдно? Я ждала вчера до полночи! — вскричала она, обнимаясь с ним. — Не случилось ли с тобою чего-нибудь?

— Случиться ничего не случилось, — отвечал Иванов, — а я ночевал на дороге, верстах в пяти отсюда, в Высоком; меня везти не взялись в темноту. Ну, как поживаешь? К вам брат приехал?

— А ты почему знаешь? — спросила Катя.

— Люди ваши сказали. Да в городе давно знают, что он приехал; у нас в палате говорили.

— Вам в палате до него какое дело?

— Как же не знать! Такой важный человек! — отвечал Иванов. — Вот что я скажу тебе, милочка: напой меня чаем, позволь покурить, и потолкуем.

— Чай еще рано; братец не вставал, — возразила Катя.

— Что за беда? Попроси; няня похлопочет…

— Нет, нет, нельзя; что прежде можно, того теперь нельзя; теперь ни я, ни няня, никто не смеет распоряжаться: как маменька прикажет, как братец прикажет…

— Делать нечего. А как я прозяб! Знаешь, изморось какая-то идет, холодно и ветер…

— Душечка моя! а шинель на тебе холодная?

— Я меховой воротник пришил: вот ты посмотришь, очень хорошо. Теплую еще не скоро сошью.

— Саша!.. — сказала Катя, молча поглядев на него несколько минут, в течение которых у нее начали навертываться слезы на глаза.

— Что?

— Саша, мы с тобой вовсе не миллионщики…

— Вот новость сказала! Так что ж?

— Как что ж? Нехорошо.

— Ты, кажется, хочешь плакать? Что это такое? Стыдно! Полно, милочка; пожалуйста, полно; иначе ты меня огорчишь, ты меня лишишь бодрости… право, полно!

Иванов очень серьезно успокоивал свою будущую подругу.

— Ты знаешь, что моя обязанность о тебе заботиться… И с чего тебе это вдруг пришло в голову? Во-первых… давай считать: у тебя есть приданое?

— Есть.

— У меня есть дом, — разве это мало?

— Старенький, — возразила Катя.

— Все порядочный, с садом, не на глухой улице; половина внаймы отдается, есть где жить… Ведь тебе в нем нескучно будет жить?

— С тобой-то? Конечно.

— Ну и слава богу! Ведь я служу, получаю жалованье… Знаешь, меня обещали помощником столоначальника сделать?

— В самом деле?

— Право; еще вчера я к старшему советнику бумаги носил на дом, так он мне говорил: к новому году непременно. Всего два месяца подождать… да награждение дадут… Как же люди-то живут? Разве все богачи? Сосчитай, много ли богатых на свете?

— Саша, да тебе трудно будет…

— Вот это уж ты вздор говоришь, не прогневайся! Что же? Разве ты меня как-нибудь разорять будешь? Милая ты моя! я для тебя готов… не знаю на что!

— Полно тоже вздор говорить, я до смерти не люблю.

— Ну, послушай: теперь твой брат здесь; ты знаешь, какой он сильный человек; его у нас, в городе, служащие просто все боятся; ему стоит слово сказать — мне место дадут, на чин мой не посмотрят, за отличие представят. Разве он за нас не постарается?

— Это, Саша, плохая надежда.

— Вы ему говорили про меня?

— Конечно, говорили.

— Что ж он?

— Ничего не сказал.

— Ни слова?

— Ведь ему и прежде писали, ты знаешь, — ну, ни слова. Он как приехал, все говорят, болен, и такой сердитый… Ох, Саша!..

— Беда… — сказал, задумавшись, Иванов, — он еще, может быть, скажет, что я тебе не пара; может быть, имеет кого-нибудь в виду для тебя…

— Это не беспокойся! — вскричала весело Катя. — Куда я гожусь за чиновного да за петербургского? Я по-французски говорю… сам ты знаешь, что меня переучить надо; манер у меня никаких; таланты… умею хозяйничать, — только и всего…

— Полно, — прервал Иванов, — захочешь наговорить на себя не знаю чего, так наговоришь. Если б ты была и страшна собой, и необразованна, и глупа, и то всякий был бы рад породниться с твоим братом. И он, верно, тоже рассчитывает… Всякому связи нужны; кто выше стоит, тому, пожалуй, еще больше нужны. Мы, маленькие люди, как-нибудь продержимся и сами собой, а те, большие, все друг другом держатся. Твой брат, может быть, чрез тебя рассчитывает с кем-нибудь сблизиться для своих выгод; ты можешь для него устроить…

— Ох, сделай милость, перестань! — вскричала Катя, хохоча. — Что я, принцесса, что ли, какая? Видите, моей руки будут искать! видите, я такая умница, буду дела устроивать!.. Полно, голубчик мой, перестань толковать о том, чего быть не может; ни за кого меня братец не отдаст, а надо одного у бога молить, чтоб он для тебя что-нибудь сделал.

— Поговорил бы только за меня. А впрочем, бог с ним! Мне, пожалуй, ничего от него не нужно — сам как-нибудь справлюсь… Знаешь что, милочка? Я закурю, немного погреюсь.

— Ну, погрейся, — сказала она, побежала ему за спичками, принесла, зажгла, поцеловала его, пока он закуривал папиросу, и села к нему поближе.

Они очень приятно проводили время, говоря пустяки, занимательные только для людей в их положении, смеясь тому, чему другие, вероятно, не подумали бы даже улыбнуться.

— Батюшки, дым столбом! — сказала, входя, Любовь Сергеевна.

Она несколько преувеличивала, потому что дыма вовсе не было: папироса Иванова погасла, едва быв зажжена, а Иванов, заговорившись, забыл о ней. Но Любовь Сергеевна видела свечку, видела спички, знала, что тут есть юноша, имеющий привычку курить, — и этого было довольно для того, чтоб заставить ее чихать и отмахиваться платком.

— Здравствуйте, маменька! — сказал Иванов, вслед за Катей подходя целовать ее руку.

Старуха не поцеловала его в голову или щеку, как водится, а слегка ткнула ему в нос своей рукой, торопливо обращаясь к дверям.

— Что же самовар не несут, Афанасья? — закричала она. — Барин вчера не ужинал; бога в вас нет!.. Серженька, друг мой, как ты себя чувствуешь?

Сергей Андреевич входил в эту минуту в длиннейшем теплом пальто, застегнутом на все пуговицы и обрисовывавшем его фигуру, невысокую, плотную, весьма нестройную, но совершенную фигуру чиновника, и притом еще с весом. Его лицо было ни бледно, ни румяно, а какого-то тускло-лиловатого цвета; глаза бледно-зеленоваты и опухлы, как следует у человека, занятого кабинетными трудами; осанка очень величава, хотя так отчетлива, приготовлена, натянута, что можно было подумать, будто Сергей Андреевич движется посредством винтов и пружин. Именно эта неприступная нечеловечность и внушала такое благоговение провинциальным жителям и чиновникам, выросшим и воспитавшимся в провинции: они мнили видеть нечто высшее обыкновенных смертных в этом существе, не имевшем, по-видимому, с ними ничего общего. В предпоследний приезд Сергея Андреевича, когда он ревизовал какой-то уездный суд, величественная наружность этого сановника так поразила секретаря, что он лишился употребления языка, и на все вопросы Сергея Андреевича мог только выговорить: "Ваше превосходительство…" Сергей Андреевич заметил ему весьма мягко и учтиво, что он не имеет права носить этого титула и что ему, секретарю, робеть нечего. "Если б я и был генерал — вам все равно; вы разве их никогда не видали? У вас предводитель генерал". — "Ваше превосходительство, он у нас домашний…" — возразил секретарь. Сергей Андреевич с удовольствием рассказывал этот "анекдот" своим петербургским знакомым…