Николай Каразин - Рождественские рассказы

— Ты, говорит, не забывайся... Не в балагане ты, а в театре драматическом, не раек показываешь, а высокую комедию играешь. Проси, окаянный, прощения перед публикой...

Проняло меня насквозь, я и плачусь: «Батюшка, Николай Васильевич, что мне публика — наплевать! Ты-то сам прости меня дерзновенного за то, что оскорбил тебя по своему невежеству, память твою священную потревожил...» А он: «За покаяние твое прощаю! Иди с миром. Только на публику тоже плевать не годится, она этого не особенно любит...»

Отпустил меня Николай Васильевич с миром, и сам будто в люк провалился; только дыму с бенгалкой бутафор не пускал при этом случае... Занавес опустили, отвели меня еле живого в уборную, и слышу я голос гневный директора:

— И кто это, подлец, напоил эту скотину?

— А верите ли, не только с утра, со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было... Вот вам и вся моя история...

Странное явление произошло в эту минуту: при окончании рассказа комика Паши, все захохотали, даже друг его, Саша, и тот хлопнул по спине рассказчика, а у благородного отца словно слезинка блеснула на реснице...

Пришла очередь другого комика.

Тот окончательно сконфузился и просил об увольнении его от такой непосильной обязанности, но все воcстали и даже очень энергично; пришлось повиноваться.

— Вот и сбежал от нас антрепренер! — разом так приступил Саша к рассказу и так поразительно произнес свое вступление, что мы все поглядели на дверь — не туда ли именно сбежал антрепренер? — И ушел, подлец, а хороший был человек. Кассу, однако, оставил, потому что в кассе хранилось всего два сантима. Случилось это в Свином Броде, город такой есть и очень богатый город, населенный именитым купечеством российским и многими просвещенными гражданами... Тут и начались наши бедствия!..

Сначала нас как кипятком ошпарило, а там огляделись, рискнули, дали сами спектакль в кредит, пока еще верили, из милосердия более. Полный провал! Сбора никакого... На беду наш город посетил один жид, с девицами и лотереей аллегри, и открыл свои месмерические сеансы... Все забыли о нас, кроме содержателя гостиницы — тот повыгнал нас из отдельных, занимаемых нами апартаментов и разместил по средствам: всех мужчин в один уголок, под лестницей, а женский персонал в одну комнатку под самым чердаком, и при сем до минимума сократил рационы, впоследствии же и вовсе сократил оные... Выгнать на улицу однако не решился, ибо стужа стояла смертная, но прошение, куда следует, о выдворении артистов драматической труппы подал... Писали мы все оптом и поодиночке всюду, обращались к просвещенным покровителям — все напрасно... Были ответы, впрочем, и даже утешительные, сам сбежавший антрепренер откликнулся, наконец, пишет: «Сидите и находитесь в уповании, потому я бодрствую». А сидели мы в таком безысходном положении уже достаточно — и терпели не просто нужду, а уже истинное бедствие... Хоть бы какой ни на есть спектакль отжарить... хоть бы взятие Карса, что ли, с солдатами, по гривеннику за выход, да вот беда: подошел великий пост, и на нашу, якобы скоморошью, деятельность положен был запрет окончательный... Наш первый тенор, мы ведь и опереткой промышляли, нашел себе кое-какое кормление у одной вдовы купчихи, а на нас наплевал и носа к нам не показывал. Резонер и первый комик сначала в полицию попали, а оттуда уже в госпиталь. У актрисы на роли благородных дам дети корью заболели; гонят ее с детьми больными из гостиницы. Драматическая прима уже травиться пробовала, две молоденькие: Глаша Пузикова и Дуня Тузикова, одна просто дитя четырнадцатилетнее, те крепились, крепились да потом плюнули и стали от местных обывателей приглашения на гастроли принимать... А какие там гастроли: с вечера увезут, а на другой день к полудни на дом доставят... и после первой такой гастроли Дуня Тузикова, молодая самая, приезжает вся в слезах, рыдает истерически, а сама вынула из под лифа, верите ли, при тогдашнем-то нашем положении целый четвертной билет и говорит: «Вы меня не судите, а это вам пока на прокормление...»

Рассказчик замолк и окинул нас упрашивающим взором.

— Знаете, господа; это, я думаю, довольно рассказывать... право, ведь уже страшнее ничего не будет...

Но тут поднялся «благородный отец»...

— Господа,— сказал он, — к этому простому, но глубоко потрясающему рассказу моего собрата, доскажу я сам. Все это случилось давно, лет двадцать пять тому назад, маленькое имя — Дуни Тузиковой — исчезло с лица земли, из него выросло другое...

Тут он назвал нам такое громкое сценическое имя, ослепительным блеском сверкающее в ореоле славы, что все мы поднялись, как один, и потребовали шампанского, чтобы выпить за здоровье великой артистки.

Люди вообще, особенно очень умные и образованные люди, согласны верить только тому, что осязаемо, ясно проверено каким-либо из пяти чувств, а то и всеми пятью разом — все же остальное они отрицают, как нечто несуществующее, как плод праздной фантазии... И они правы, но только насколько прав слепой от рождения, не веря в гармоническое сочетание красок, глухой, не верующий в сочетание звуков, в чудные мелодии, чарующие всех одаренных нормальным слухом. Первый не видит, второй не слышит, а на слово верить посторонним свидетелям они не согласны...

Установилась даже такая, будто бы, истина, что человеку, для ясного понимания всех окружающих его явлений, дано только пять чувств, что будто бы только эти пять чувств собирают сырой материал для лаборатории его ума, а потом уже из этой самонадеянной лаборатории рождаются на свет Божий, для общественного употребления, разные научные истины — в самом же деле только жалкие клочья и обрывки истинного знания — и вот почему получается такой плачевный результата!

В действительности человеку дано не пять чувств, а шесть, и это шестое чувство наукой не признано, ибо органа его еще не отыскано, а жаль! Это шестое чувство и есть самое могучее, оно окрыляет творческий дух человека, поднимает перед его духовными очами (такие очи, которые могут быть и у слепорожденных) завесу с иного, незримого мира, полного животворной красоты, а, значит, и глубокой правды!

Жрецы науки, требующие непременно точных доказательств, презрительно улыбаясь, называют все остальное вздором, отжившими силами, негодными, даже, по их мнению, вредными для детских сказок... Какое самонадеянное заблуждение!..

Нет, господа, не вздор! Все это гораздо ближе к истине, чем то, что вами проверено, взвешено, измерено по всем направлениям — только оно незримо и непостижимо для вас, лишенных великого шестого чувства, как мелодия звуков и красота красок непостижимы глухому и слепому.

Раз как-то я попал в большое собрание светил науки. За большим зеленым столом заседали самые ученые, всезнающие лесоводы и ботаники. Не было на земле ни одной травки, ни кустика, ни деревца им неизвестного, не изученного во всех подробностях... Все леса мира были им ведомы, за исключением одного, самого роскошного, который эти ученые непростительно проглядели... это тот лес, в котором ни дровосек, ни столяр, ни плотник, ни даже угольщик-смологон не найдут ничего годного для своего дела, и лес, в котором не живут ни гусеницы, поедающие весеннюю листву, ни разные короеды и прочие вредные для растительности твари... Зато этот дивный лес населен иными существами, человеку далеко не чуждыми, даже очень близкими. В том лесу, в глухих трущобах, выстроены избушки на курьих ножках, с ветки на ветку перепархивают ослепительные жар-птицы, бегают серые волки, говорящие языком человеческим, такие, значит, которые не требуют, чтобы с ними живущие выли по-волчьи. Там на полянах резвятся чудные создания, не признающие никаких костюмов, а, значит, мод; в чаще кустов рыщут и гогочут шаловливые лесовики, а над водой тихих лесных озер и журчащих потоков, на гибких ветвях, качаются грациозные нимфы и русалки... И вот еще одно, странное свойство такого интересного леса: если самый опытный и знающий свое дело фотограф, вооружившись лучшим аппаратом, захочет погулять и поработать в этом лесу — на пластинках его камеры ровно ничего не проявится. Но, если забредет туда вдохновенный художник, то страницы его альбома быстро обогатятся чудными, а, главное, правдивыми образами, потому что художнику дано обладание, в большей или меньшей степени, шестым чувством, о котором я говорил, в силу которого художник увидит все и все опишет, нарисует, расскажет в прозе, а то и в стихах, с рифмами и без оных, смотря по силе вдохновения... И вы, господа, всему должны будете поверить, а если не поверите, то художник ничего от вашего неверия не потеряет. Вы же потеряете, многое...