Николай Каразин - Рождественские рассказы

— И как ты его пымал ловко!..

— А что за труд! Навалился сразу, и, ну, крутить...

— А завизжал-то «он» как, словно заяц!

— Завизжишь, небось!

Опять помолчали... Мягкие хлопья снегу повалили сверху, на огонь попадают, шипят, даже и пар тогда над костром поднимается. Догорает огонь, темнее стало...

— Подкидывай, небось, Гараська!

— Ладно!.. Дедко, а дедко! Гляди: «он», должно, пить хочет, ишь, как снег губами захватывает... ловко...

— Пущай попьет...

И еще раз помолчали. И старика, и мальчонку дремота сильно одолевает... Не больно холодно; «он» связан крепко, не убежать никак, да и собака Жучок сторожит... Спит будто крепко, свернувшись в клубок, а сама все острым ухом поводит, а то, нет-нет, да и сверкнет в темноте недреманным оком. Как тут убежишь?

— Дедко, а дедко!

— Ну, что тебе еще?

— А что «ему» там будет?

— Несладко!

— Голову отрубят?

— Нет, головы рубить не станут, а хуже...

— Ну!..

— Закуют спервоначала, потом сызнова пересуживать станут, потом бить плетьми... Хлестанут и отсчитают: «раз!» Сколько, значит, суд присудит, потому, не бегай!

— А сколько всего?

— Да столько, что нам с тобой не сосчитать, пальцев не хватит!

— Говорят, до смерти там забивают?

— Не все выдерживают... «Этому» второй сотни, пожалуй, не дождаться!

— Так!

— Потому — заморен, отощал в бегах... Не лето!

— «Ему» считать будут и нам с тобой тоже отсчитают двадцать монетов, значит...

— Не забыл, небось!

— Двадцать монетов... ишь, ты!..

Мальчик помотал головой в громадной бараньей папахе и снова растопырил свои пальцы.

— И ему считать, и нам считать... Это точно!..

А сильно дремлется, так вот и клонит голову к коленям... Дедко даже стал похрапывать; всхрапнет и вздрогнет, глаза широко так откроются, и снова веки, словно свинцовые, сами собой смыкаются... Привалился дедко на бок, бурку потянул на голову... Жучок, главное, лежит спокойно, ухо настороже держит... Тихо по лесу, тихо... А лесу этому и конца-просвету нету... Зимой везде дорога, а летом не пройти, не проехать, топи да болота, трясина непролазная, потому — тайга.

Ярче разгорался костер. Мальчик не поленился, еще охапку подкинул, да попались кедровые ветки, смолистые, одна даже с выпростанными шишками, дюже горят такие.

Кони шумно встряхнулись, песик заворчал слегка и приподнял голову. Теперь уже оба уха насторожил... Дедко храпит вовсю, ничего не слышит, да слышать-то нечего... Эко диво, что «он» застонал, забормотал что-то, не разберешь... Прикрыли его войлоком, чтобы не закоченел очень, ну, и лежи, не замерзнешь до времени.

И опять все стихло.

А мальчику не спится... Все ему представляется, как это поведут «его» и как хлестать будут... Ударят — раз! И отсчитают... А спина вся синяя, вся в рубцах, кровь бежит и порты вымочила...

— «Казенные» заплатят, матери ситцу красного, ему, Гараське, валенки новые... чая кирпичного капшук, вина полведра... Еще что?.. Да, печку переложат, чтобы с трубой изба была, не курная... А там, Бог даст, пошлет счастье, — еще одного «такого» дедко изловчится, сцапает, и опять двадцать монет... А «этот» сотни не дождется, потому, слабый, больной, некормленный, отощал совсем, все равно околевать... Его раз! а он завизжит, словно заяц, вот как тогда, когда дед на него навалился, а потом и визжать перестанет, замрет, закинется, захрипит и вытянется... Готово!.. В яму его зароют... А печь переложить надо беспременно, чтобы чистая была, дым не ходил бы по дому, глаза бы не ел, важно! Матери ситцу красного, ему, Гараське, валенки новые, вина полведра, чаю кирпичного... Раз! — отсчитают; два! — опять отсчитают... Дедко, вот, говорит: головы рубить не станут, а хуже!..

И опять перед полусонными глазами мальчика стоит и колышется синяя, голая спина, худая, лопатки клиньями торчат, ребра глазом пересчитать можно — и вся исполосованная, вся кровавыми рубцами накрест иссечена...

— Ну, тебя! Чтоб тебя язвило! Тьфу!..

Отвернулся мальчонка в сторону, сладко так потянулся, нахлобучил баранью папаху чуть не до самых плеч и зевнул, да так, что даже Жучок откликнулся, вскочил, отбежал немного в сторону, приподнял лапку и снова свернулся комочком на нагретом месте.

Гаснет костер, мало-помалу, темнеет совсем... Рассвет нескоро; долга сибирская зимняя ночь; кажись, конца ей не будет.

Вздрогнул старый дед и, словно подстреленный, вскочил на ноги.

— Эко, здорово выспались!.. Эй, Гарасько, буде валяться! Ставь котелок к огню поближе... Живо! Маленько поразогреемся чайком, да и в путь. Ну, что, сердешный, не замерз за ночь, что ли?

Подошел старик к «сердечному», сдернул войлок, что стоял от мороза коробом, а там ничего и нету, словно ничего и не было...

— Убег!

Проснулся и Гараська, стал у огня копошиться, а сам на деда не смотрит, только вздрогнул, как дед чуть не на всю тайгу заорал:

— Проспал, волчонок паршивый, не устерег!

— А ты что сам не стерег? Сам тоже дрыхал!..

— Врет! Далеко не уйдет! Ах, ты, собака каторжная!..

Поднял старик обрывки веревок, что здорово скрутили пленника.

— Ножом перерезаны, вон в скольких местах... Гарасько!..

Подошел дед и внуку, тряхнул его за ворот, повернул к себе лицом, а сам так в него и воззрился...

— Что же мне с тобой теперь делать?

— Ничего я не знаю... спал я... заснул как, не помню... Ничего не знаю!

— Не знаешь?! А ножик твой где?

— «Он» с собой унес, говорит, ему оченно нужно.

Старик огляделся кругом.

— А мешок с хлебом, а чайник запасный? Тоже, сказал, небось, что нужно — не пропадать же в тайге с голоду!

— А-то как же! — прошептал чуть слышно мальчонка.

Махнул дед рукой и пошел к коням снаряжаться в дорогу; стал и Гарасько копошиться по своему делу...

Чудно глядеть: малыш от земли полтора аршина, а шапка большущая, бурка по земле волочится, шашка, как у взрослого, и винтовка в чехле за плечами, потому, все отцовское, все перешло от покойного родителя. Взобрался малыш на чалого маштака и поджидает: скоро ли, мол, старый справится?

А старик копается, ворчит, поглядывает то на внука, то на пустое место, где его двадцать монетов лежали, и такую думу думает:

— Эх! Весь в отца! Вот и покойный говорил мне перед смертью: «Брось ты, батько, твои такие дела, а коли бросить не можешь, не води с собой своего внука, моего Гараську»...

Тронулись в путь. Впереди Жучок с веселым, лихо закрученным хвостиком, за Жучком малыш-богатырь, а, поотстав немного, старый дед со своим раздумьем.

Стало светать...

Христофор Богданович Баух чувствовал себя в превосходнейшем расположении духа. Почтенный, высокоуважаемый член, директор и крупный акционер Общества конно-железных и иных путей сообщений по городу имел полное право и основание находиться в таком прекрасном душевном настроении.