Юрий Тынянов - Подпоручик Киже. Смерть Вазир-Мухтара

Гулям-пишхедметы, как и подобает камер-юнкерам, стояли скромно, ожидали приличной мзды за труды и удивились бы, вероятно, если бы узнали, что Вазир-Мухтар называет это: давать на водку.

Бог, если уж не поминать княгини Саломе, послал Грибоедову двух людей, с которыми он не знал, что делать: Рустам-бека и Дадаш-бека.

Рустам-бека, с лихими курчавыми усиками, он назначил поэтому заведовать хозяйством, а Дадаш-бек так и болтался без дела.

Грибоедов звал их Аяксами.

Денег было действительно мало до ужаса. Финик до сих пор не распорядился высылкой. Но Аяксы вели себя в этих случаях, как привыкли вести себя в Тифлисе с татарами-продавцами.

— Берите свою козу и убирайтесь на все четыре стороны, — ревел на дворе Рустам-бек.

— Это коза? Это кошка, — помогал ему Дадаш-бек.

— Нет. Нет. Нет. Не нужно нам денег. Ешьте на здоровье, — горланили гулям-пишхедметы и не трогались с места.

Грибоедов накинул халат и шмыгнул в кабинет. Там он сел в кресло и только уже потом медленно и лениво подошел к окну и окликнул Аяксов.

— Давайте каждый раз столько, сколько я приказал.

— Посмотрите на козу, Александр Сергеевич, — багровел внизу, подбоченясь, Дадаш-бек, — это кошка. Ведь это не от велиагда. Они сами приносят всякую дрянь и дерут с нас втридорога. Они нас обманывают.

— Дадаш-бек, это не ваше дело.

Аякс пожал широкими плечами, а камер-юнкеры, получив на водку, ушли довольные.

Грибоедов знал, что дня через два это снова повторится.

Пора было идти суд судить, а к двенадцати он должен быть у Аббаса. По три раза в день он виделся с его высочеством.

Напялив мундир, в котором было жарко и неудобно по утрам, он спустился во внутренний дворик.

Там уже ждали его.

Казаки вытянулись и стали на караул.

Люди примолкли.

Грибоедов отыскивал глазами очередного родителя. На этот раз им был старенький немец-колонист. Вместе с Грибоедовым приехали в арбах, в старинных колымагах и телегах эти родители, армяне, немцы, грузины, у которых были взяты в плен или похищены дочери.

Родители жили в караван-сараях, шатались по базарам, пропадали по окрестностям, выспрашивали, вынюхивали, а потом являлись с доказательствами, что дочка живет у сеида Махмед-Али или у сеида Абдул-Касима.

Грибоедов вызывал сеида, и сеид являлся с невинным лицом. В пространной речи он доказывал, что никакой дочки в гареме у него нет и что сосед его, пустой, дрянной человек, наплел на него. После долгого прения с родителями, взглянув попристальнее в очки Вазир-Мухтара, он соглашался привести дочку, «если только это она».

Начиналось третье действие комедии о блудной дочке — дочка являлась.

Это как раз и происходило теперь.

С видом скромным и равнодушным стоял сеид в меховой шапке, усатый и толстогубый.

Старенький родитель в очках, перевязанных веревочкой, стоял, заложив руки за спину.

И перед ним была дочка. Дочка большая, как идол, величавая, с белобрысыми кудерьками по височкам. По загорелому лицу густо насели светлые веснушки.

Двое детей тыкались ей в тугие колени и обтягивали шелк на рубенсовых бедрах. Увешана она была бусами, в ушах висели тяжелые серьги, а на руках блестели перстни, толстые, как черви.

Старенький родитель смотрел на нее помаргивая, не без боязни. Рубашка у родителя была новенькая, чистая.

— Сусанна, — говорил родитель сладко, как говорят толстой кошке, от которой можно ждать неприятностей, — Сусанна, дитя мое.

Дочка молчала. Казаки смотрели на нее во все глаза. Грибоедов стал творить суд.

— Признаете ли вы господина Иоганна Шефера родителем своим? — спросил он дочку по-немецки.

— Аbег, um Gottes Willen, nein, [82] Клянусь Богом, нет (нем.) . — ответила дочка голосом грудным и густым, как сливки.

Родитель заморгал красноватыми глазками.

— Ваше фамильное имя?

— Я позабыла, — ответила дочка.

— Sie hat schon den Familiennamen vergessen, [83] Она уже забыла свою фамилию (нем.) . — отметил с горечью родитель.

— Сколько лет вы замужем?

— Шесть лет и три месяца, — ответила дочка точно.

— Вам хорошо живется?

— Благодаря Бога.

— Не притеснял ли вас ваш родитель?

— Excellenz, [84] Ваше превосходительство (нем.) . — сказал оскорбленный родитель и прижал руку к груди, — она жила у нас как кукла, wie'n Püppchen.

— Püppchen? — спросила дочка и оттолкнула детей. — Püppchen? — спросила она и подалась вперед.

Отступил родитель.

— Коров доить? — кричала дочка, — пшеницу жать? — наступала она на старика, — сено сгребать? Сусанна — туда, Сусанна — сюда? Вы постыдились бы, Vater [85] Папаша (нем.) . , смотреть мне в глаза, если б вы не были такой жестокий, бессовестный человек.

— Erziehungskosten? — отбояривался тонким голоском родитель. — Воспитание? Кто тебе дал воспитание? Сколько! Сколько оно стоило! Sakrement! [86] Черт побери! (нем.).

— Я вас вижу в первый раз, — сказала дочка величаво, и грудь у нее заходила.

— Документы, — совал дрожащими ручками родитель грязные клочки в руки Грибоедову, — Excellenz, вот все мои документы, и извольте усмотреть.

Грибоедов смотрел с некоторым удовольствием на дочку. Излишен был вопрос, не дает ли она показания в запуганном состоянии. Сеид сам сжался, когда услышал ее голос.

— Господин Шефер, — сказал он родителю и отвел двумя пальцами родительские клочки, — на основании закона вы имеете право получить дочь свою Сусанну как похищенную.

Дочка молча посмотрела на родителя.

— Vater, — сказала она, — если вы возьмете меня, если вы осмелитесь на это, я этими руками задушу вас по дороге.

Руки у нее были действительно сильные.

— Но, — закончил Грибоедов, — сама похищенная должна признать своих родственников. Таков закон, — добавил он с удовольствием.

Клочки трепетали, как бабочки, в родителевых руках.

Родитель заморгал усиленно.

Он моргал до тех пор, пока слезы не потекли у него из глаз. Он стоял, равнодушный, маленький, без всякого выражения на красном сморщенном личике, моргал, и из глаз падали у него чужие слезы.

Потом он вынул обтрепанный бумажник, открыл грязными пальчиками отделение в нем и бережно засовал туда клочки.

Выпрямился господин Шефер, заложил левую ручку за спину. Сделал он шаг к Грибоедову. Низко поклонился.

— Ехсеllenz, — сказал он важно и медленно, — честь имею откланяться. Эту женщину, — он ткнул пальчиком в немку, — вижу я, — он ткнул себя в грудь, — в первый раз.

И он поднял палец строго. А потом согнулся и засеменил прочь, не оглядываясь, маленький седенький немец, в новой чистой рубашке, на которой не хватало пуговиц.

Грибоедов сделал знак. Сеид и немка пошли прочь со двора. Немка шла медленно. Двое мальчиков цеплялись за ее широкие шальвары. Казаки смотрели ей вслед.