Аркадий Селиванов - Чертополох

— Извините-с… — сказал он почтительным тенорком, возвращаясь к Никитину. — Можно бы и больше-с, но сейчас-то, как на грех, при себе такой суммы не имеется… Рублишек семьдесят наберется…

— Все равно, — решил Никитин, — давайте. — Не считая, зажал в руке засаленные бумажки, наглухо застегнул сюртук и вернулся в карточную.

За средним столом метал Токарский. Тощему адвокату за последние дни повезло и он даже как будто бы пополнел. Воткнул в красный галстук булавку с громадным желтым топазом, стал необыкновенно молчалив и почти не вынимал изо рта вечно дымящейся черной сигары.

Никитин поставил на второе табло весь капитал.

Минуты тянулись бесконечно. Внутренне похолодевший Никитин затаил дыхание и закусил губу.

На втором табло открылось восемь очков. Никитин облегченно вздохнул и впился взором в карты банкомета.

— Девятка, комплект, — процедил Токарский сквозь зубы, вынул изо рта сигару и не спеша собрал все ставки.

Никитин отошел от стола и опустился на первый свободный стул. Ноги его слегка дрожали. Во всем теле он почувствовал неожиданную слабость. На лбу его выступил холодный липкий пот. За минуту до того страшно натянутые нервы теперь упали. Все звуки слились в его ушах в глухой далекий звон. Перед глазами замелькали бесчисленные черные мухи… Он в изнеможении откинулся на спинку стула, закрыл глаза, пошатнулся и тихо, почти без шума соскользнул на пол.

К нему подбежали несколько игроков и два лакея. Подняли, усадили на стул и дали воды.

Игра продолжалась. Тасовавший карты для новой талии Бардымов слегка заинтересовался, привстал и, взглянув на бледного Никитина, пожал плечами.

— Неудивительно, — сказал он, — при здешней вентиляции…

Неожиданно, словно из-под земли, появился Сидоревич, взял Никитина под руку и, с помощью Рассомахина, повел его в комитетскую. Больного уложили на кожаный диван, расстегнули на нем платье, положили на голову холодный компресс и послали в карточную за Штерном.

Отпетый игрок Штерн, бывший когда-то серьезным и талантливым хирургом, давно уже махнул рукой на медицину, забросил практику и теперь все дни спал, а ночи проводил в клубе. Он вошел в комитетскую, недоумевающий и сердитый, только что оторванный от игры, и, не выпуская из руки горсточки золотых, склонился над Никитиным. Пощупал пульс, передвинул зачем-то компресс и задумчиво посмотрел на стоявшего рядом актера.

— Ну, что? — спросил Сидоревич.

Штерн перевел на него глаза и кисло усмехнулся…

— Опять бить начал, — сказал он, — после комплекта взял куш на двойке.

— Что? Да вы про кого? — побагровел Сидоревич. Штерн недоумевающе поднял брови.

— Про Бардымова, конечно. Он мечет.

— Тьфу! — плюнул Сидоревич, хотел выругаться, но сдержался и, махнув рукой, выскочил из комитетской.

Через час приехала Софья Львовна. Уже совершенно оправившийся и лишь слегка бледный и молчаливый Никитин ужинал и пил шампанское. Беседа не вязалась. Сидоревич ругал Штерна, а Рассомахин неожиданно погрузился в меланхолическую задумчивость.

Выбрав момент, Никитин вышел в буфетную и подозвал Никанора:

— Сегодня я платить не буду. Запиши.

— Слушаю-с, не извольте беспокоиться, — осклабился Никанор и, согнувшись крендельком, добавил. — Прикажете и господина Сидоревича?

Никитин взглянул на него с недоумением.

— За ними должок-с… — пояснил Никанор, — Напомнить им не осмелюсь, но если разрешите к вашему счету…

— Э, все равно! Припиши, — Никитин махнул рукой и вернулся в столовую.

Софья Львовна сегодня ухаживала за ним, как нежная сиделка, наливала вино и обмахивала Никитина своим веером.

— Бедненький, — думала она, — нужно его сегодня приласкать на прощанье…

Никитин не представлял для нее уже никакого интереса. Это был выжатый лимон, но Софочка иногда позволяла себе маленькую альтруистическую роскошь. Разошлись против обыкновения рано, в четвертом часу ночи.

Сидоревич, прощаясь, отвел Никитина в сторону и спросил:

— Что это с тобой? Сколько же ты продул сегодня?

— Все, — улыбнулся Никитин. — Я теперь чист.

Сидоревич посмотрел на него круглыми глазами, тихонько свистнул и пошел в карточную.

— А где же ваш автомобиль? — спросила Софья Львовна, когда Никитин помогал ей сесть в извозчичью пролетку.

— В починке, — ответил Александр Викторович и в темноте весенней ночи тихонько вздохнул. Еще третьего дня, утром автомобиль был продан им за полцены и деньги проиграны.

Софочка нежно прижалась к его плечу и шепнула:

— Мы едем к вам. Сегодня я хочу быть вашей сиделкой… Хорошо?

Никитин молча отыскал в муфте и благодарно пожал узенькую теплую ручку…

В восьмом часу утра, — почти не спавший всю ночь Никитин, лохматый и полураздетый, бродил, неслышно, как тень, по мягкому ковру своего номера, курил, вздыхал и морщился.

В голове его крепко сидела новая и, как ему казалось, спасительная мысль: покаяться Софочке, поставить ее в курс своего отчаянного положения и попросить у нее дня на два, на три что-нибудь из подаренных им бриллиантов, ну хотя бы серьги и браслет.

«За серьги в закладе дадут не меньше тысячи, да за браслет рублей восемьсот, — соображал Александр Викторович. — За уплатой Бардымову, швейцару и Никанору, останется еще сумма, на которую, при осторожности, можно будет отбить в два вечера половину всего проигрыша»…

Заглядывал за японские ширмочки, на розовую, свернувшуюся калачиком и сладко похрапывающую Софочку, вспоминал ее вчерашние горячие и, как ему казалось, искренние ласки и отвечал себе: «Согласится. Она хорошая, добрая»…

Отходил к окну, закуривал новую папиросу и снова сомневался.

«Нет, — думал он. — Ни за что не даст».

И снова Никитин шагал из угла в угол.

Солнечные лучи заглянули в окна, скользнули из-под тяжелых малиновых занавесей и засмеялись на зеркалах и позолоте картинных рам.

Отель просыпался. За дверью, по толстому мату коридора забегали лакеи. Где-то задребезжал звонок телефона. В дверь номера постучали.

«Опять телеграмма…» — подумал Никитин, с горькой улыбкой. Подошел к двери, отпер и отшатнулся в ужасе, с широко раскрытыми глазами…

На пороге стояла его жена, Лили, побледневшая и чуть-чуть похудевшая, но радостная, сияющая ласковой и милой улыбкой, протягивала к нему руки и говорила:

— Злой, недобрый!.. Забыл меня совсем. Забросил. Я ждала, ждала и не вытерпела… Гадкий!.. Милый!..

1914 г.

Никанор Демидович умирал долго и не торопясь. И то сказать, — от больших тысяч, из собственного каменного дома, кому же хочется в сырую могилу? Соседний гробовщик сапоги износил, ходивши и утром, и вечером за справками к дворнику. А все домашние прямо извелись. Третьи сутки лежит, не открывая глаз и бессловесный, пищи и воды не принимает, только хрипит.