Аркадий Селиванов - Чертополох

Шурочка умолкла и указала на скамейку под черным голым деревом.

— Сядем?

— Можно, — согласился Черняев. Закурил папиросу, поглядел по сторонам, оглянулся на широкую пустую аллею и склонился к Шурочкину плечу.

— Потерпи, мой зверенышек. Недельки через полторы, много две, я развяжусь со всеми своими делами и вместе поедем. Ладно?

Шурочка молча взяла его руку, холодную и красную, и спрятала в своей муфте.

Апрельское солнце неумело высунулось из-за серой тучки, нерешительно скользнуло по желтому песку аллеи и снова спряталось. Одинокая черная галка покосилась на Шурочку и перелетела на соседнее дерево.

— Теплая штука! — промолвил Черняев, пошевеливая в муфте озябшими пальцами. — При Екатерине с муфтами офицеры ходили.

— Это ты к чему?

— Так… Соболья, гм… На одну такую муфту можно год прожить. Даже военный…

Шурочка чуть-чуть сдвинула узенькие темные брови.

— И даже революционный… Ну?

Черняев высвободил руку, достал портсигар и снова спрятал его в карман.

— Гм… Ну, напрямки, пожалуй, лучше. Шурик, милый, ты не сердись. А только мне страшновато. Я — ты знаешь, гол, как сокол. Уроками, да корректурой — едва сыт. Житьишко — интеллигентское. А ты привыкла в соболях. Вот, поедешь к тетке, в усадьбу, а там, сама говорила, — рай земной, экипажи, лакеи, повара… Музыка всякая, поэзия, пикники, обеды в восемь блюд, а осенью… вместе с мужем на пятый этаж, черную корочку глодать, и то еще, если сама под дождиком в очереди постоишь.

Шурочка засмеялась, негромко, суховатым смешком.

— Так… «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь»… Только… Увы, мой нареченный, я беднее вас. Я выросла в семье, где пять душ живут на жалованье почтового чиновника. Мой старичок-отец по утрам чистит себе ваксой сапоги, и они у него с заплатками, а моя великолепная maman — варит борщ, вкусный борщ, хотя и не всегда с сосисками, и по субботам моет полы. Ах! Виновата ли я, что сестра моей матери, тетя Липа родилась в сорочке? Вышла за купца, прожила с ним пятнадцать лет и благополучно проводила на кладбище. При жизни мужа она и сама не знала, бедны они, или богаты. Покойничек откладывал каждую копейку, жену одевал в ситцы, сам ходил в ватном картузе, держал деревенскую стряпуху, а умер и оставил жене два имения, три баржи и денег уйму. А тетя Липа собак боится, кошек не держит и в целом свете у нее только две слабости: племянница Александра, да еще домашняя настойка на вишневых косточках. В прошлом году, когда мама была больна и думали, что придется везти ее в город делать операцию, написали тетушке Олимпиаде Петровне и получили от нее сорок рублей и собственноручную приписку на бланке перевода: «Все, что могу». А меня она засыпает подарками, шубку, вот эту и муфту, которая вам жизнь портит. И за пансион мой платит, и на курсах, и за абонемент в оперу. И ждет не дождется, когда я приеду, чтобы нянчиться со мной, наряжать меня, как принцессу и, в минуты откровенности, после ужинов с вишневкой, мечтать вслух о светлейших князьях, которые из-за моей руки друг друга на дуэли протыкают шпагами. Да, тетушка моя — факт, и вам придется с ним примириться, или…

Шурочка умолкла, перевела дух и закусила губку.

— Или? — повторил студент, заглядывая в карие опущенные глаза.

— Или… «ступай себе налево, — ему сказала дева»…

Черняев молча усмехнулся в усы.

Солнце прочно спряталось в тучах. Сбоку, с лужайки потянуло сыростью, и с глухим шумом качнулись черные, кривые ветви берез.

Шурочка зябко повела плечами.

— Мне холодно, — сказала она вставая.

Молча пошли к выходу из сада. Шурочка шла, опустив голову и полуотвернувшись от своего спутника. На ее ресницах дрожали первые слезинки.

— Господи! — заговорила она срывающимся голосом, безжалостно крутя пуговку жакета. — В такое время… Послушать вас всех… Сколько слов! Сколько слов! «Равноправие… Дорогу женщине! Женщина такой же человек»… А стоит только этому человеку иметь свой кусок… Стоит только не нуждаться в вашей поддержке… и уже… Готово! Мужское самолюбьишко закусило удила и вот, трагедия. Твое, мое, я бедняк… Что же ты хочешь, наконец? Чтобы я поссорилась с доброй старухой, наотрез отказалась от ее помощи и, в угоду вашему мелкому… Да, да! Забыть старуху, чтобы она спилась от тоски, окружила себя приживалками, богомолками и все свои капиталы рассовала по монастырям? А отец? Через год ему отставка с пенсией в тридцать два рубля. Ты думаешь, что я только о себе хлопочу, и все мои планы, мечты не идут дальше этих тряпок. Ах! Соболья муфта. Да, а раньше была скунсовая, великолепная, но ее недавно разрезали там, дома, и вышел воротник для сестренки и шапка для Петьки.

Шурочка подняла вуалетку и прижала к глазам маленький, скомканный платочек.

— Ну, вот… — развел руками Черняев. — Разве это — моя мысль? Бог с ней, с твоей взбалмошной тетушкой, мне она не мешает, но ведь ясно же, что, узнав о нашей… свадьбе, она тебя и знать не захочет. Вместо княгини, вдруг — гражданская жена нищего студента.

Ласково улыбнувшись он заглянул под шляпку своей спутницы.

— Я уверен, что она и муфту потребует обратно.

— А мы не отдадим! — ответила улыбкой Шурочка. — Вот, затем-то я и зову тебя к ней. Приедешь и как это? «Vеni, vidi»… Сыграешь с ней в преферанс, придешь в восторг от наливки, а тетя Липа — от тебя и… остальное я уже беру на себя и увидишь: к осени она сама начнет нас сватать.

Кстати, теперь и предлог для твоего приезда — великолепный. Скажем ей, что ты агитатор, приехал о земле рассказывать. Хорошо?

Шурочка подняла голову и, как ласковый котенок, прижалась к руке Черняева.

— Милый Дима, не нужно больше об этом. Мне нельзя ссориться с моей деревенской старушкой. Она все мои секреты знает и до сих пор хранит, как могила.

— А много их? — улыбнулся Черняев.

— Не смейся. Благодаря ей, мне удалось скрыть от своих старичков и свой арест тогда… и высылку из города под надзор все той же тети Липы.

— Да, помню, я что-то слышал. И долго тебя держали в узилище?

— Около месяца. Ах, все это было точно в оперетке… и жандармы и тюрьма… смешно и глупо. Забрали сначала мою подругу по курсам, Олечку Вурст, нашли у нее мои письма, записки и решили, что я тоже политическая преступница. Дима, посмотри на меня, — похоже?

— Гм… Маловато.

— Впрочем, — добавила Шурочка, звонко рассмеявшись. — Я тогда была стриженая, после тифа. И книжки у меня были разные… рядышком с «Ключами счастья» — лежал Каутский.

Шурочка умолкла и отодвинулась от своего спутника. Они уже выходили из парка, и порыв холодного ветра встретил их на улице облаком пыли.

— А что сталось с этой, с твоей подругой? — спросил Черняев.

— Ах, ее, кажется, судили… Но меня уже не было здесь. Я уже была на Волге и упивалась парным молоком, сиренью и тетушкиной любовью. А подруга эта… Бог с ней! Она вообще… оказалась хуже, чем я думала.