Николай Олигер - Смертники

Нет, нет! Она не хочет знать. И забудет.

Телеграфист и человек без имени остались последними.

Бродяга держался бодро, только глаза слишком глубоко ввалились и ярко блестели. Поправил повязку на больной ноге и, упираясь рукой в стену, попробовал, может ли стоять. Было больно, очень больно: как будто вся нижняя половина тела опущена в расплавленный свинец, — но терпеть можно. Взглянул на телеграфиста.

— Вот и мы… В путь дорогу!

Телеграфист чувствовал себя легким, высоким, сильным. Было очень тяжело, когда первым повели Жамочку, но потом пришел странный, утоляющий покой, прогнал ненужный ужас. И теперь телеграфист, собирая что-то в темном углу, приветливо и мирно улыбался в ответ бродяге.

— Так и лучше, дорогой, гораздо лучше! Ведь все равно, жить нельзя. Нельзя жить. Мы и уйдем.

— Да я ничего. Терплю. Вот разве перед самой… Уж вы поддержите тогда. Шепните какое-нибудь словечко. Потому что все-таки привык я к жизни-то… Но это ничего. Терплю.

В опустевшем коридоре с распахнутыми настежь дверями камер особенно гулко отозвались шаги пришедших за последними. Вздрагивали седые бакенбарды помощника Семена Ивановича, прятался за его спину толстый, изнуренный одышкой, начальник. Тускло и сурово поблескивали штыки.

— Готовы, готовы! — заторопился телеграфист. Взял под руку бродягу, помогая ему идти. Злорадно веселым звоном залились кольца кандалов и наручней.

Когда оба смертника были уже в коридоре, помощник забежал вперед, протянул костлявую руку.

— Что это такое? Нельзя!

Телеграфист крепко прижимал локтем тоненькую пачку учебников. Боясь, что отнимут, он сказал помощнику горячо и убедительно:

— Ведь это же так себе, только старые книжки… И это, вы понимаете, все, что у меня есть! Я хотел уже их подарить на память одному человеку, но он не взял. И хорошо. Вы позволите, — вам ничего не стоит, — вы позволите, я отдам их теперь?.. Отдам палачу…