Алексей Тихонов - Девичье поле

Наташа, опять сбросив одеяло, протянула руки к сестре.

— Не я, Лина, не я, во всяком случае! О, я готова сделать все, чтобы Николай Николаевич полюбил тебя. Мне он не нужен.

Молча она с минуту смотрела теперь в глаза сестры радостным взглядом, и потом сердечным и решительным тоном произнесла:

— И я люблю, Лина. Я знаю, что я люблю. Только другого, не его.

Выражение лица Лины, казалось, осталось неизменным, с той же застывшей на нем печалью. Но уже в глазах появился огонёк. Она улыбнулась и сказала:

— Теперь моя очередь быть нескромной. Если не секрет, — кого, Наташа?

Наташа ответила, весёлая, ликующая, ответила тоном шутки, тоном фамильярного обращения с чем-то заветным, святым:

— Это не здесь, Лина! Там, у меня, в Париже! У меня ведь нет отечества. Он — француз. Нет, он — парижанин, он — гражданин мира. Он — художник, как и я. To есть не совсем, как я… то есть совсем не как я…

Она улыбнулась, рассмеялась и продолжала:

— Он большой художник. Он мой учитель… нет, не учитель — наставник. Он мой проводник, Лина. Туда, в высь, Лина, — к мечте, сестра!.. Я страшно люблю его.

Наташа говорила так быстро, с таким подъёмом чувства, что теперь на мгновение остановилась, чтобы набрать воздуха в грудь, и потом несколько спокойнее сказала:

— Любя Париж, я всё-таки как-то не люблю французов… то есть не то что не люблю, а так, в громадном большинстве они все как-то не соответствуют моему славянскому духу. А мой Анри — он не француз… я говорю тебе, он — гражданин мира. Он… Ну, словом, он — мой Анри! Если б ты видела его, ты бы сказала, что его нельзя не любить.

— Вот это — любовь! — восторженно произнесла Лина, теперь уже не печальная, а с лицом, помолодевшим так, что, казалось, между ней и Наташей не было разницы пяти больших лет, которые кладут в этом возрасте свой заметный отпечаток.

— Вот это — любовь! — повторила она. — Я не спрашиваю, брюнет он, блондин, красив, молод, — я говорю тебе, Наташа: я любовь понимаю, и именно так, как она выражается сейчас в твоих словах. Тут твоя душа любит его душу. Тут нет вопроса — мал или велик нос или рот. Тут любовь! Никого нет дороже на свете. Счастливица ты, Наташа. Любить человека, с которым одна общая цель в жизни, одни надежды, одна радость, творчество! Дай мне это, Наташа. Дай! — возьми, где хочешь, дай!

Лина обнимала теперь ноги Наташи и через одеяло целовала её колени. Наташа схватила руками её голову, целовала её волосы.

— Милая, дорогая Лина! Да ведь вот же, любишь ты Николая Николаевича. Вы живёте тут бок о бок…

— А он — любит тебя!..

— Да нет же, Лина, полно. Все это пустое! Вы с ним тоже у одного дела… Ты должна быть ему дорога, потому что вас сближает общность интересов.

На лице Лины появилось опять выражение тоски, печали.

И она, опять с глубокой грустью, произнесла:

— Наташа, Наташа! Какая общность интересов!.. Он потому и любит тебя, что, вероятно, так же рвётся, как и все мы, от этих интересов к другим… к Богу. Я это понимаю. Я по крайней мере так думаю.

Наташа, в раздумье, некоторое время молчала. Потом, точно ощупью стараясь разобраться в неясном и для неё положении, заговорила медленно и с остановками:

— А знаешь, Лина, право, мне кажется, что в конце концов дело не в профессии. Дело не в том, чем человек занят, — дело в жизни его-души. О, сколько я знаю художников, хороших, — и всё-таки… вот ты не удовлетворилась бы ими. Дело не в профессии. Ты говоришь, что Николай Николаевич… что его влечёт ко мне — потому, говоришь ты, что я необыденная. А ты-то разве обыденная?.. Ну, я пишу картины, ну, я стремлюсь создать что-то, но… ты только не видишь этого, а ведь я такая же раба своего… ну, осмелюсь сказать, ремесла… Ведь и искусство в известной степени ремесло, — и у него есть своя чёрная работа: все это придумывание, какой краской передать то или другое моё настроение. Это тоже скучно, Лина. А и у тебя разве нет минут радости: общение с природой, рождение цветка, рождение всего того, что вокруг тебя живёт. Ты сестра мне, сестра по духу, Лина. Понимаешь: может быть, с каким-нибудь профессиональным художником — не с моим Анри, конечно, — Наташа при этом широко улыбнулась, — но с таким, каких тысячи, — я даже об искусстве, своём любимом искусстве, не буду говорить так сердечно, вдохновенно, как вот с тобой. Потому что у того нет этого порыва ввысь. А ты вот с твоей поэтической тоской, мятущаяся, ты, прикованная, ты мне ближе и дороже в эту минуту, чем кто бы то ни было…

Наташа оборвала разговор и замолчала. И вдруг, рассмеявшись, сказала:

— Ну, словом, погоди; я посватаю тебе Соковнина. Я все сделаю, чтобы заставить его влюбиться в тебя.

Лина вспыхнула и, улыбаясь и в то же время сурово сдвинув брови, сказала:

— Что ты, Натка! Полно! Глупости! Ради Бога чего-нибудь не сотвори.

— Успокойся, успокойся, cестринька. Никакой глупости не скажу.

С шаловливой, детской улыбкой, по-детски играя, взяв Лину за оба уха и смотря ей задорно прямо в глаза, Наташа сказала:

— Ну, а всё-таки не скрывай-ка ты от меня: любишь его?

Лина, спокойная, задумалась, тихо покачала головой и сказала:

— Не знаю… Что значит — любить? Как любить, когда не знаешь, любят ли тебя? Разве может быть любовь без отклика?

— Но ведь вот, давеча ты говорила же, что, когда он был очень внимателен ко мне, тебя это волновало. Ты назвала это завистью, а я говорю тебе, что это ревность и любовь.

Лина опять покачала головой и все с той же неуверенностью сказала:

— Да ревность ли? Зависть — да.

Помолчав, она продолжала:

— Вот говорят иногда, что ревность может возбудить любовь. Что ревностью поддерживают угасающую любовь. Что из-за ревности иногда делали решительный шаг: из страха потерять любимого человека — спешили. А я думаю, тот, кто возбуждает во мне ревность, скорей оттолкнёт, охладит меня, чем привлечёт. Если его влечёт к другой, если он не любит меня, если я ему не дорога, зачем же тянуться? Любовь, построенная на ревности — мне кажется, это ужасно не прочно.

Наташа вспыхнула, и в восторге обняла и поцеловала сестру.

— Лина, душка моя, как ты хорошо говоришь! Как я тебя понимаю! Понимаешь, я никогда не думала об этом именно так; но вот, слушая тебя, я с тобой совершенно согласна. Знаешь, у меня был момент, когда я хотела увериться, что мой Анри действительно меня любит… когда ещё между нами не произошло окончательного… объяснения. Я чувствовала, что он хотел бы мне сказать: «Я люблю вас», но не решается: по застенчивости, или же просто ещё и сам, быть может, не верит, достаточно ли сильна его любовь. И я хотела дать ему толчок. Я попробовала флиртировать на его глазах с другим… чуть-чуть… осторожно… Я чуть заметными намёками давала ему понять, что тот мне симпатичен. И — мой Анри не стал от этого ни смелее, ни решительнее. Напротив, мне показалось, что смелость и решительность ушли от него ещё дальше. А вот, когда я как-то раз круто повернула в другую сторону, когда я открыто показала ему, насколько он мне дороже и ближе всех других, тогда и решительность, и смелость сразу сказались у него. И в глазах, и в словах. Почему ты думаешь, что Николай Николаевич, не может быть в таком же положении? Разве ты уже дала ему повод думать, что он тебе близок? Ты сделала что-нибудь в этом отношении, кроме обычных любезностей и гостеприимства хозяйки?