Алексей Тихонов - Девичье поле

— Знаете, бабуся, я нарисую вас à la Lenbach.

— Это как?

— А так… портрет-этюд. Все эскизно, кроме лица. И совсем живые-живые глаза. Ваши чудные глаза, бабусенька.

Целуя бабушку в губы, Наташа шутливо сказала:

— На зубы мы не обратим внимания… Но чтобы глаза бабусенькины… я сделаю их хорошими-хорошими.

Бабушка, улыбаясь, ласково смотрела на неё и беспрекословно позволяла ей поворачивать во все стороны свою голову. Потом спросила:

— А оцьки не снимем?

— Нет, бабушка, в очках лучше. Когда привык видеть лицо в очках, то без очков оно кажется каким-то сонным, чужим. Нет, мы сделаем так, чтобы вы немножко повернулись en trois quarts, и из-за очков, сбоку, взглянете на меня. Будут и очки, и один глаз совсем чистый. Уж я вас усажу.

Кончив кофе, Наташа пошла с бабушкой в её комнату. Сергею велела принести с озера все ещё стоявший там мольберт и доску, пришпилила холст, усадила бабушку и бойко, уверенно начала набрасывать эскиз её портрета.

Никогда ей не работалось, кажется, так легко, так вдохновенно. Быстро, штрих за штрихом, на полотне появлялись черты бабушкина лица, схожие, очень схожие, но в тоже время как будто и не те.

— А мне сто зе, сидеть и не лязговаливать? — спрашивала бабушка.

— Нет, бабушка, делайте, что хотите, я скажу вам, когда не шевелиться. Вот сидите так, вяжите ваше вязанье, держите голову наклонённой в этом направлении. А разговаривая со мной, взглядывайте на меня из-за очков, не поворачивая головы. Вот так. Ну вот, хорошо, хорошо, бабусенька!

Наташа с сосредоточенным выражением лица делала своё дело. Иногда, встретившись с бабушкой взглядом, она улыбалась, оттопыривала губы, точно в воздухе посылала ими бабушке поцелуй, и опять чертила карандашом по полотну.

Бабушка вдруг ни с того ни с сего сказала:

— Дай Бог тебе холёсего зениха, Натка.

— Благодарствуйте, бабушка. С чего это вы вдруг?

— Так, Натка. Усь оцень я люблю тебя за то, сто ты весёлая.

— Рада угодить, бабушка. А жених-то при чем?

— А так, Натка. С такой весёлой зеной холёсё холёсёму человеку зить будет. Вот я и думаю: дай Бог тебе холёсего зениха. Усь так-то у тебя весело будет. Я бы к вам плиехаля, полядовалясь бы на вас.

Наташа на минуту приостановилась рисовать, посмотрела на бабушку, и у неё явился порыв броситься вот сейчас к бабушкиным ногам, обнять её, и поделиться с бабушкой своим счастьем, своей радостью, своей далёкой любовью. Ей хотелось сказать этой милой бабушке о том, что жених у неё уже есть, что он полюбил её именно за эту весёлость, что он бабушке понравился бы, как она сама. Да, — она это сейчас и скажет бабушке! Но только, нет, не сейчас!.. Вот сначала кончит: ей ведь работается так хорошо, так вдохновенно, что она боится оторваться. Рассказать — не уйдёт, а теперь надо рисовать, рисовать!

Наташа уже серьёзным, строгим тоном говорит бабушке:

— Сидите смирно.

И бабушка принимает серьёзный вид и, покорная, принимается за своё вязанье.

— Ну, бабушка, взгляните опять, — сказала немного погодя Наташа.

Бабушка перевела на неё взгляд, серьёзный и покорный.

Наташе смешно видеть это послушание у бабушки. Ей стало любо, что она здесь в эту минуту повелевает, как мастер своего дела. Она — maître. И она улыбнулась навстречу бабушкину взгляду такой светлой улыбкой, что и у бабушки все лицо засияло, — засияло светлой радостью, молодостью.

Наташа уже взяла ящик с красками, взяла палитру и кисть и по сделанному карандашному рисунку накладывала мазки красок. И бабушкино лицо на полотне с каждым мазком становилось все живее, все схожее. Вот сейчас это светлое выражение бабушкиных глаз, точно волшебством каким, нежданно-негаданно для самой Наташи, передалось так ясно, так полно несколькими мазками маленькой кисти. И эти губы, милые, добродушные губы! Они были когда-то полными, немного чувственными в гармонии со всей жизнерадостной фигурой бабушки; с годами и губы, как и все тело бабушки, несколько похудели и теперь из-за простодушной улыбки сквозила иногда лукавая усмешечка — свойство тонких губ. Наташа, смотря теперь и на бабушку и на свою работу, вся горела восторгом. Ей удавалось то, о чем она могла бы только мечтать.

Бабушка, видя её лихорадочность в работе, спросила:

— Ну сто зе, Натка, выходит сто-нибудь?

— Выходит, выходит, бабушка! Сидите, сидите! Сейчас я покажу вам.

Бабушка покорно приняла опять неподвижную позу.

Через полчаса Наташа на минуту положила палитру, встала, отошла на некоторое расстояние и внимательно посмотрела на портрет и на бабушку. Фотограф не одобрил бы его, — художник не мог бы не прийти от него в восторг. Не ускользнула ни одна старческая складка, ни одна характерная морщинка. Седина редких, немногих волос, выглядывавших из-под чепца, сухость желтоватой кожи, все было как живое. Но в чуть приподнятых углах губ и в глазах, так задорно выглянувших из-за золотой оправы очков, было столько жизни, столько молодости, что если лицо есть душа человека, то душа этой старухи, казалось, была неувядаемо молода. И как тут было разобрать, где кончалась душа бабушки, где начиналась душа самой Наташи, когда обе они так любили друг друга, так были близки друг другу, несмотря на разделявшие их десятки лет. Этот портрет-картина, отразивший изображённый на ней предмет через призму души художника, отразил на полотне и самую эту призму-душу: на полотне была Наташа, великолепно загримированная бабушкой.

Наташа улыбнулась, повернула мольберт с портретом к бабушке и торжественно сказала:

— Вот!

Бабушка взглянула, положила вязанье, сняла одни очки, надела другие, приподнялась и, удивлённая и растерянная, смотрела на портрет.

Наташа с нервным напряжением всматривалась теперь в лицо бабушки. Она видела, как по её щекам, из-под очков, покатились крупные-крупные слезы. Их было все больше и больше, углы губ опустились, — бабушка, казалось, готова была разрыдаться. Наташа, уже растерянная, бросилась к ней, обняла её, стала целовать её руки, её лоб и приговаривала:

— Бабушка! Бабуся! Что с вами? Бабуленька, разве?..

А бабушка крепко обняла её, схватила руками её голову, и целовала её волосы, сквозь слезы всхлипывая, и говорила:

— Натка!.. Натка!.. Ведь и я быля молода… и я любиля!..

И ничего не говоря больше, она опять опустилась, беспомощная, в кресло. Наташа склонилась перед ней на колени и, приподняв голову, смотрела в лицо бабушки. Та улыбнулась, и то целовала Наташу, то утирала ещё струившиеся из глаз слезы.

— Бабусенька, успокойтесь же, дорогая моя. Что я наделала?.. Ах, этакая негодная девчонка, что я наделала!

А бабушка, растроганная, продолжала лепетать своим полудетским говором, перемешивая, как и всегда, серьёзное, глубокое чувство с шуткой: