Алексей Тихонов - Девичье поле

И все помыслы его теперь были около Лины. Чем больше приглядывался он к ней, тем больше убеждался, что она совсем не та, какой он представлял её себе до этого дня, когда Наташа сказала ему: «она лучше меня». По крайней мере для него она стала теперь другая.

Лина и в самом деле стала несколько иная. Не только в глазах Соковнина, не только потому, что при его теперешнем внимании к ней он улавливал в ней такие черты, которых он прежде не замечал, — она стала другая и для самой себя, в собственном сознании. Перемену заметила даже и Александра Петровна, и приписывала её тому, что теперь Лина, уверенная, что Наташа не стоит у неё на дороге, надеется выйти за Соковнина. Сочувствуя этому, Александра Петровна не подавала повода Лине догадываться, что ей известно о чувствах дочери, и с внешней стороны в Девичьем поле ничто, по-видимому, не изменилось ни в отношениях хозяев друг к другу и к гостям, ни в их настроениях.

Но никто, кроме Лины, не понимал, какое значение имел в её теперешней душевной жизни Фадеев.

Сам Фадеев всего меньше догадывался об этом. Он только с каждым посещением Девичьего поля все более и более влюблялся в Лину, не смея ещё выдать ей тайну этой своей влюблённости.

Зато с Соковниным у него теперь почти не было других разговоров, как про Полину Викторовну. Даже когда он заводил речь о «грядущем дне», о «судьбе всемирного пролетариата», о труде ли, или о капитале, — все равно, все сводилось в конце концов к одному:

— А Полина Викторовна говорит…

Соковнин охотно слушал его и больше молчал при этом. Ему было интересно видеть Лину, отражённой в душе Фадеева, и рассматривать её в этом отражении неторопливо, беспрепятственно, незаметно для других. Иногда он сам наводил Фадеева на такой разговор, и тот легко поддавался этому и выкладывал перед ним всю душу.

Но как-то, уж в конце января, Фадеев, обедая у Соковнина и начав в обычном восторженном тоне разговор о Полине Викторовне, был озадачен такой неожиданной выходкой приятеля, что не знал, чем и объяснить её, и объяснил, чем следовало: у него явилось подозрение, что и Соковнин влюблён в Полину Викторовну. Только ревность могла вызвать такой беспричинно резкий тон, каким Соковнин сказал ему:

— Да что вы мне все в любви к Полине Викторовне признаетесь! Точно барышня, поверяющая свои тайны подруге.

Фадеев растерялся, покраснел, и, запинаясь, пробормотал:

— Я не… признавался… я не говорил о любви.

Соковнин с усмешкой сказал:

— Не все ли равно — это ясно вытекает из всех ваших слов.

Фадеев совсем смутился и замолчал. Тогда Соковнин стал мягче, и заговорил уже более сердечным тоном:

— Все её достоинства я и без ваших разъяснений давно понял, и если вздумаю влюбиться в неё, сумею сделать это, и не спрося вашего совета. А вы — если уж влюбились… так посватайтесь.

Фадеев покраснел ещё больше и как-то уже не находил слов ни возражать, ни подтверждать, ни делиться своими настроениями и чувствами. По счастью обед был уже кончен, Фадееву все равно нужно было сейчас уезжать, и молчание не вышло слишком продолжительным. Соковнин первый же и нарушил его:

— Ну, так стало быть вы завтра приедете в Девичье поле прямо из города? — спросил он Фадеева.

Фадеев встрепенулся:

— Да… да.

И, вставая из-за стола, сказал просто, но немного холодно:

— Благодарю вас.

Соковнин тоже встал и, чтоб в своём положении хозяина не оказаться грубым с гостем, пожимая протянутую ему Фадеевым руку, задержал её в своей руке долее обыкновенного и дружески произнёс:

— Вы не рассердитесь на то, что я сказал вам… Мне просто немножко стало за вас досадно, что вы так… готовы перед всяким обнажать то, что я считал бы своим святая-святых.

Фадеев посмотрел на приятеля, его взгляд стал мягким, спокойным, и, помолчав, он уже своим обычным восторженным тоном сказал:

— Вы для меня не всякий.

Соковнин улыбнулся:

— Благодарю за… дружеское внимание… Ну, да оставим это — что там ещё!.. Так завтра, стало быть, увидимся у Гурьевых? Я приеду туда, вероятно, ещё раньше вас.

Они распрощались.

С тех пор, как все гостившие в Девичьем поле на святках уехали, — кто после Крещенья, кто ещё после Нового года, — Соковнин и Фадеев собрались поехать к Гурьевым завтра, в воскресенье, впервые. Впервые же за все время поехали они туда, не вместе: случайно Фадееву понадобилось в этот день поехать в город.

И когда Соковнин подъехал теперь один к Девичьему полю, у него вдруг стало так хорошо на душе, как давно не бывало. Как будто он не из дому в гости, а домой, к домашнему теплу и уюту, из далёкого скучного путешествия ехал. И он, с снисходительной улыбкой говорил сам себе: «Да, должно быть я таки порядочный семьянин!»

Но в это тёплое чувство тоненькой, но ощутительной струйкой холода вторгалась мысль о Фадееве.

Ему теперь уже немного досадно, что он вообще ввёл Фадеева в семью Гурьевых. Всегда привозил его с собой, своим дружески-покровительственным отношением к нему сделал его таким же своим человеком в Девичьем поле, как сам.

Когда, войдя в переднюю, он спросил Варю: «Дома?» — и в ответ услыхал: «Барышня только дома и Ирина Николаевна», — ему стало безотчётно приятно, что Фадеева нет с ним.

Лина, на звонок в передней, уже спускалась с лестницы из своей комнаты. Увидав Соковнина, она чуть заметно покраснела, и ему показалось, что она как-то необычайно приветливо встретила его взглядом и словом:

— Николай Николаевич! Здравствуйте! Что вас давно не видно?

— Как давно? С Крещенья, — говорил он тоже с заметной сердечностью. — Это вы называете давно?

— Конечно. Отчего вы не были в прошлое воскресенье?

Они перешли в гостиную.

— Я думал, что надо вам после праздничной страды и будничный отдых дать. А что, разве в воскресенье было что-нибудь или кто-нибудь?

— Нет, никого и ничего.

И, улыбнувшись, с милым, шутливым кокетством сказала:

— Просто, вас не было.

В глазах Соковнина блеснул огонёк удовольствия.

— Очень рад, что мои посещения вам приятны. Если б я это знал… Ну, да вот я и приехал. — И чуть дрогнувшим голосом, сам не замечая этого, спросил: — Вы одна домовничаете?

Лина просто ответила:

— Мама с тётей поехали в город, ненадолго. Тётя к обедне, а мама, уж заодно, там кое-кого повидать. Я с бабушкой. Вот сейчас будемте чай пить.

Она позвонила.

— А пока — что же мы стоим? Сядемте.

Они сели в гостиной. Лина безразличным тоном спросила:

— А где же ваш Фадеев?

Соковнин с лёгкой усмешкой ответил:

— Почему мой?

Но если при его теперешнем настроении самый вопрос Лины не мог доставить ему удовольствия, то тон, каким он был предложен, и это слово «ваш» подействовали на него приятно-успокаивающим образом. И он, точно желая сохранить обоюдное безразличное отношение к этому вопросу, поспешил добавить: