Алексей Тихонов - Девичье поле

— Он тоже поехал в город, а оттуда хотел заехать сюда.

Вошла Варя.

— Приготовляйте чай, — сказала ей Лина.

Варя повернулась. Но, прежде, чем она успела уйти, опять звонок в передней.

— Вот верно наши вернулись, — сказала Лина, оставаясь сидеть на месте.

Оказалось, приехал Фадеев. Лина встала ему навстречу, и, пока он раздевался в передней, она, не переступая порога гостиной, чтоб не оставить Соковнина одного, приветствовала Фадеева тем же задушевным тоном, как только что перед этим встретила Соковнина.

— А мы вас уже ждём, — сказала она ему на его «здравствуйте».

— Да? — с приятным удивлением спросил Фадеев. — Откуда вы знали, что я приеду?

Он вошёл в гостиную, протянул Лине руку и, с широкой улыбкой на раскрасневшемся от мороза лице, сказал:

— Здравствуйте ещё раз. — И, увидав Соковнина, воскликнул восторженно: — Ах, это Николай Николаевич сказал! — Он, с той же широкой улыбкой подошёл к Соковнину и поздоровался с ним.

Соковнин ответил корректно-дружеским взглядом и крепким, сердечным рукопожатием.

Фадеев, садясь, вслед за Линой, в одно из кресел у дивана, поближе к Лине, уже говорил радостным тоном человека, сообщающего приятные вести:

— А заметили, какие у меня холодные руки? «Экие морозцы стоят, прости Господи!» Крещенские! Вот в Крещенье была оттепель, зато теперь-то! Вот ведь это оказывается верно, что на каждую местность определённое количество тепла и холода в своё время непременно явится: опоздало на Крещенье, навёрстывает.

— Ну, что нового в городе? — прервал его Соковнин.

Фадеев, точно его разбудили, спросонок подумал, потом весело доложил:

— Да кажется ничего. Все на старом месте. А почта ещё не была получена.

Лина сказала:

— А мы с мамой вчера получили письма от Наташи.

На лице Фадеева появилось выражение приятного ожидания, Соковнин, слегка прищуриваясь, спросил:

— Что же пишет Наталья Викторовна?

— Пишет, конечно, о своих работах, о том, как опять всю её захватила парижская жизнь с её художественными интересами. Восторженное письмо. Читаешь и, право, начинаешь завидовать людям, которые всю жизнь могут вращаться в атмосфере искусства, дышать этим воздухом поэзии, красоты, творчества…

— Полина Викторовна, вы ли это?.. — с улыбкой и безотчётным желанием сказать приятное, прервал её Соковнин.

Лина взглянула на него с оттенком недоумения, и немного сухо спросила:

— Почему бы и не я?.. Разве мне не свойственно увлекаться, очаровываться поэзией, искусством?

— Увлекаться, очаровываться, да, — убеждённым тоном сказал Соковнин, — но вам не должно быть свойственно завидовать. — И, чтоб пояснить свою мысль, добавил: — Иначе, кто же мешал бы вам самой отдаться тому или другому искусству?..

— Отсутствие таланта, — просто ответила Лина.

Соковнин, с тем же безотчётным желанием быть приятным, стал возражать, стараясь доказать, что у каждого найдутся какие-нибудь художественные таланты и что мы только не ищем их в себе, и, даже заметив, не всегда имеем возможность развивать свой талант, а иногда и при возможности, просто желания не имеем.

— Да и не нужно это, — сказал он как неопровержимую истину, неожиданно противореча самому себе.

Лина с улыбкой сомнения горячо возразила:

— Как — добровольно отказаться от развития таланта, раз он у вас есть? С какой стати? Почему?

Соковнин очень убеждённо отвечал:

— Потому, что не всем свойственно дышать той атмосферой, которой вы сейчас готовы были позавидовать и в которой только и расцветают полным цветом истинные таланты.

— Позвольте! Почему? — продолжала спрашивать его Лина.

— Потому что это атмосфера горных вершин. Не всякие лёгкие, не всякое сердце выносят её. Как не всякие выносят и давление внизу у берегов житейского моря. Большинство ищет более умеренных высот.

Начался один из тех отвлечённых споров, какие Соковнин вёл обыкновенно с Наташей; только теперь это ему было гораздо труднее. Тогда, в своей самоуверенности, он не боялся ненужными противоречиями вызвать дурное настроение у противника, лишь бы последнее слово всегда оставалось за ним; теперь приходилось быть осторожнее; с Линой надо было сразу установить такую общность взглядов на жизнь, которая завоевала бы ему её сердце. К этому присоединился и тот разлад в собственном мировоззрении, который он испытывал со времени своей неудачи у Наташи. С тех пор он свои, так часто парадоксальные суждения, высказывал уже вообще менее уверенным тоном. Но и теперь сводил все к тому, что лично он предпочитает, не трудясь над трудными задачами искусства, пользоваться тем, что в этой области создают другие, и расплачиваться за это более лёгким трудом.

— Вы, когда говорите об искусстве, всегда стоите на капиталистической точке зрения, — возражал ему Фадеев. — Всегда предполагаете, что предметы искусства, доставляющие наслаждение, можно купить, и поэтому выделяете художников в особый класс. А теперь уж приписываете этому классу даже и особые условия существования и физического, и духовного. Если это и так, то все это выработалось капиталистическим строем.

Соковнин посмотрел на него и с маленьким злорадством подумал:

«Ах, милый Федор Михайлович, как ты складно говоришь, когда ты по начитанному!»

И ироническим тоном спросил:

— А как будет в вашем? Каждому отмерят порцию казённого искусства для наслаждения во благовремении?

Фадеев с добродушной улыбкой ответил:

— Нет, отмеривать будут только порции необходимых средств к существованию, а заботиться об эстетическом наслаждении искусствами предоставят каждому по мере его собственных талантов. Когда не будет денег на покупку предметов искусства, этими предметами будут пользоваться те, кто их будет сам создавать для себя. Как это и было в патриархальном быту у народов, не имевших денег. Представьте, как это будет хорошо! Сумею я написать для себя картину, она у меня и будет. А напишу ещё одну, могу подарить её кому-нибудь. Вот тогда все, у кого есть хоть маленький художественный талант, и будут развивать его. Возможность для этого и досуг будут у всех равные. А выдающиеся таланты будут привлечены к общественным учреждениям.

Соковнин немного небрежным тоном прервал его:

— Словом, будут патриархальные домашние рукоделья, сюрпризы и сувениры, и патентованные казённые заказы.

И, бросив взгляд в сторону Лины, точно ища у неё сочувствия и поддержки, он уже с большей горячностью заговорил:

— В сущности, ваша «не капиталистическая» точка зрения, Федор Михайлович, представляет собой торжество недаровитой массы над талантами. Она гораздо более эгоистична, чем моя. Да, я выделяю истинных художников всех родов искусств в особый класс, я признаю в них особую породу, признаю, что для них нужна особая атмосфера. И каждому, кто не принадлежит к этой породе, я всегда скажу: лучше быть почвой, питающей корни настоящих талантов, и оплодотворяющейся их семенами, чем пустоцветом или не распустившейся завязью. Талант, конечно, прежде всего — неравенство. Культ талантов, культ неравенства…