Георгий Яблочков - Рассказы

— Нет, — ответил спокойно Пётр Иваныч. — Теперь я буду пить пиво.

— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Дай мне бутылку пива, какое я всегда пью. — И когда требуемое было подано, налил себе стакан, закурил папиросу и, откинувшись на спинку кресла, снова погрузился в глубочайшее раздумье. Дама начала выказывать признаки нетерпения и досады.

— Вы кончили? — сухо спросила она, поднимаясь, когда Пётр Иваныч молча и неторопливо сделал наконец последний глоток.

— Кончил, — ответил Пётр Иваныч.

— Мы можем теперь идти?

— Нет, — спокойно ответил Пётр Иваныч. — Теперь я буду спать.

— Что? — изумилась дама.

— Я буду спать, — спокойно повторил Пётр Иваныч.

— Где?

— Здесь, — невозмутимо ответил Пётр Иваныч.

— Я ничего не понимаю! — придя в полное отчаяние, воскликнула дама и опустилась в кресло.

Пётр Иваныч поднялся, очень медленно и спокойно снял с себя пиджак, встряхнул его и аккуратно повесил на спинку стула. Дама следила за ним полными ужаса глазами, очевидно не находя нужных слов. Но когда он так же медленно и невозмутимо принялся расстёгивать жилет, она вскочила, в негодовании закрича: «Послушайте! Но это, наконец, чёрт знает что! Я сейчас же ухожу!» — и кинулась к дверям.

— Как вам угодно! — по-прежнему невозмутимо ответил Пётр Иваныч, расстегнул одну за другой все пуговицы жилета, снял его, бережно встряхнул и положил на стул вместе с пиджаком.

— Это — верх безобразия! — говорила дама, держась за ручку двери. — Никогда ещё никто не поступал со мной так бесцеремонно.

— Я никогда не отступаю от своих привычек, — авторитетно произнёс Пётр Иваныч, отодвинул немного стол, положил себе под голову бархатную подушку и улёгся на диван, повернув к комнате тыльную сторону своего тела.

Дама не ушла. Она несколько раз приоткрывала дверь, выглядывала в коридор и закрывала дверь снова. Она не могла решиться уйти. Во-первых, она боялась и ей было стыдно уйти одной. Во-вторых, ей чрезвычайно хотелось плакать, а в-третьих… в-третьих, её всё более интересовал этот необыкновенный, таинственный, странный человек с красивыми усами, с которым она провела уже три часа, и который казался ей всё более загадочным.

Через некоторое время она сильно стукнула зонтиком по полу, вернулась к столу, поглядела на стриженный затылок и спину Петра Иваныча, ещё раз стукнула зонтиком и крикнула:

— Послушайте, Пётр Иваныч! Встаньте! Иначе я сейчас ухожу. — Ответа не было: по-видимому, Пётр Иваныч уже погрузился в глубокий сон, и даме не оставалось ничего другого, как сесть. Сначала она с гневом швырнула свой зонтик, потом вынула платок, хотела вытереть им свои глаза, но скомкала и тоже швырнула его на стол, потом крикнула ещё раз: «Послушайте!», потом покорилась и стала ждать.

Человеческая душа чрезвычайно быстро изменяется в своём объёме и её можно сравнить с газом, который одинаково хорошо помещается в громадном зале и в крошечном пузырьке. За дверью, по коридору, раздавались торопливые шаги лакеев; за окном шлёпали копыта лошадей, гудели автомобили, кричали разносчики, из близкого порта доносились свистки пароходов; Пётр Иваныч, быстро вырастая в воображении дамы, неподвижно лежал в прежней позе; время шло, и постепенно, несмотря на всю самоуверенность и энергию, дама всё более чувствовала себя маленькой, маленькой девочкой, — ребёнком, заблудившимся в дремучем лесу. И она страшно обрадовалась, когда Пётр Иваныч, наконец, пошевелился, потянулся, сел на диван, расправляя свои усы и, ласково засмеявшись, сказал:

— А вы не ушли? Какая вы славная!..

Её нисколько не изумило также, когда он встал, маленькими шажками подошёл к ней и отечески поцеловал её в лоб. Затем, ласково улыбаясь, с самым естественным видом, взял её за руки и, нежно обняв за талию, посадил рядом с собой на диван. Один миг дама необыкновенно ясно понимала, что она должна дать ему пощёчину, но этот порыв бессильно замер где-то в глубине и вместо этого, само собой, вышло так, что она вздохнула и, откинув голову, подставила Петру Иванычу губки, которые и затерялись бесследно в его усах.

Недели через три после этого, Пётр Иваныч в самом удручённом состоянии духа возвращался к себе домой. На окраинах улиц, по которым он проходил, кипела весёлая и оживлённая жизнь: евреи-сапожники постукивали молоточками, сидя на тротуаре у окон своих подвалов; ребятишки с восторгом возили на досках ошалевших от ужаса худых котят; собаки обнюхивали пыльные сливы и виноград у зазевавшихся фруктовщиков; молодые работницы прогуливались рядами, толкуя о любви.

Во всяком другом случае всё это не преминуло бы привлечь внимание Петра Иваныча, но теперь он не замечал ничего. Он быстро шёл, стуча по тротуару своей тросточкой, время от времени с сердцем повторял своё любимое слово: «Погибель!..» — и несколько раз даже останавливался и разводил руками, как бы спрашивая кого-то, что же ему делать?

Пётр Иваныч только что приехал с дачи, где жила его дама, давно уже превратившаяся для него в самую определённую личность, носящую имя Марья Николаевна и окружённую целым рядом таких же определённых лиц. Он провёл на даче весь вчерашний день, переночевал там, всё время был окружён самыми нежными заботами и, как это ни странно, но именно это-то обстоятельство заставляло его с таким недоумением и смущением разводить руками.

Добравшись до своей комнатки, Пётр Иваныч вложил в американский замок ключ и открыл дверь. Уже по одному густому храпу, потрясающему, подобно звукам органа, стены, он мог догадаться о присутствии своего приятеля, архитектора Кокина, который и оказался действительно лежащим на диване в своей любимой позе: с раскинутыми руками и ногами, с мощно вздымающимся вверх животом и с раскрытым ртом, испускающим волны звуков.

Толстяк обладал способностью просыпаться с такою же лёгкостью, с какой засыпал. Разбуженный слабым шумом, он на всём скаку прервал храп, раскрыл глаза и, немедленно войдя в интересы реальной жизни, произнёс:

— Знаешь что, Метлов! Я открыл вчера в одном кабаке великолепное тёмное пиво в кувшинах, пойдём его пить.

Пётр Иваныч снял шляпу, бросил её на окно, швырнул в угол тросточку, уселся за стол и, помолчав, с трагическим видом произнёс:

— Погибель бы тебе на твою голову с твоим пивом, и чёрным, и белым! Вот что!

Кокин спустил на пол коротенькие ножки, уселся на диване и продолжал:

— Сегодня матушка опять выгнала меня. Вчера вернулся домой пьяный, как дым. И действительно, великолепное, брат, открыл я пиво! Недалеко отсюда. Жалую тебе сразу две кружки. А ты что? Разве какой-нибудь муж поймал тебя, наконец, с поличным и намял бока?

— Да! Если бы бока!.. Хуже, чем бока!.. И дёрнула же тогда нелёгкая меня, идиота, болвана, дурака…