Георгий Яблочков - Рассказы

Тут-то меня и ранили. Сгоряча ничего не почувствовал, а как обернули назад, я и давай падать. Товарищ меня поднимает: ты, говорит, Никаноров, чего дурака валяешь? А я уж и сомлел. Поглядели — а в ноге у меня штыковая рана до кости и в теле пять дырок от пуль.

Ну-с, положили меня в лазарет. Пули скоро заросли, а от штыка очень долго маялся, так что свело мне ногу вроде как крюк, и постепенно только её привели в прежнее положение, но и не то не совсем. И как вышел я для строя боле негодным и притом же получил сильнейший тиф, то решено было меня к отправке домой.

Тут-то, драгоценный вы мой, как стал я оправляться после тифу и приходить в себя, так тут и вспомнил окончательно про супругу мою милую и про лавочку, и про все дела, и чисто заплакал от умиления души!

— Господи, — думаю, — многомилостивый владыко! Жил в грехах, хоть и в маленьких, но скверных, забывал тебя всю свою жизнь, а ты — на-ко, погляди! И через войну меня провёл, через голод и холод, чрез кровавые раны и лютую болезть и обращаешь меня обратно, в мой родной приют!..

Лежу вот так, и в умилении Господа благодарю. А от жены, между прочим, ни письма, ничего, ни гу-гу. Но и я, конечно, тоже не писал. Да и где, посудите сами? Всё время отступали, воевали, вшей в траншеях кормили — никакой возможности не было писать.

Ну-с, попросил я тут из госпиталя сестрицу и написали мы супруге письмо — так, мол, и так, благодарение Богу, всё благополучно окончил и собираюсь я скоро домой. Написали, отправили, жду, пожду — ответа нет. Нетерпение меня, дорогой вы мой, чисто так и ест. Написали ещё, потом телеграмму стукнули и тоже никакого результата. А из Одессы, между прочим, нехорошие вести идут — бунты там, непорядки и прочее. Ну, истомился я совсем, однако не подозреваю ничего — так себе, думаю, на почте какая-нибудь забастовка вышла. Дождался времени, вошёл окончательно в силу, отправили меня в Россию. Еду это на поезде — сам уж не знаю, радоваться, или горевать, но всё же никак не ожидаю того, что произошло.

Приехал утречком, так что спали ещё все, в Одессу, шасть бегом к себе, к своему дому. Вошёл во двор, аж бьёт меня всего. Спрашиваю дворника:

— Живёт, мол, здесь такая? — А дворник, между прочим, новый и меня не знает.

Вижу, мнётся. Нет, говорит, выехала и неизвестно куда. А лавочка тут как тут, только, конечно, заперта.

Как, говорю, так, неизвестно, куда? Ах, ты, говорю, холуй! Чего ты врёшь и раненого солдата, пролившего за отечество кровь, бессовестно обманываешь? Давай, говорю, сюда домовую книгу!

Смотрю, вижу — здесь.

Как же, говорю, не здесь живёт? А это кто?

Ну, драгоценный вы мой, не стал я с ним лишнее время на ругань терять, а направился к квартире и стучу. Окна и двери заперты, и в ответ полный молчок.

Продолжаю, однако, стучать и вылезает ко мне неизвестный мужчина. Вылез так в щёлку и дверь за собой сейчас же припёр.

— Тебе, — говорит, — здесь чего надо? Что ты людям спать не даёшь?

— А того, — говорю, — мне надо, что желаю видеть свою законную жену, Анну Степановну, потому что я, вернувшись с дальнего востока, имею шесть ран и георгиевский крест.

— Вот что, — говорит, — я тебе скажу. Проваливай-ка ты подобру-поздорову, потому что твоей жены здесь нет, а если и есть, так она тебя не хочет. Понял?

— Нет, — говорю, — не понял и понять не хочу, потому что нет такого закона, чтобы, вернувшись с войны, где пролил кровь за Царя и отечество, да жена мужа не принимала. Между прочим, квартира на мои деньги плачена. А вы, — говорю, — кто такие будете?

Мужчина он высокий, дорогой вы мой, здоровенный и глазищами меня сверлит. Ну, а я тоже не слабый был, хоть и не высокого роста, но, конечно, война и раны отняли так, что осталась только четверть.

Одним словом, стараюсь быть вежливым, но сердце у меня закипает, и вот пробую я войти. Делаю так один шаг на крыльцо, а он, драгоценный вы мой, как меня ахнет! Чисто шимоза, да прямо в переносицу, да ещё, да ещё, да в довершение того ногой по животу.

Перекатился я, как кубарь, прямо скажу, несколько раз. Начал потом буянить, и произошло тут полное безобразие. Намяли мне нестерпимо шею, и всего обиднее было то, что жена, вижу, круглым глазком в щёлку смотрит, но сама притаилась и ни гу-гу! Взяли меня, раба Божия, в участок, да там ещё основательно подбавили. Продержали два дня, а как выпустили, то я пропил шинель и, отправившись к своей квартире, перебил все стекла, до одного.

Засадили меня, драгоценный вы мой, снова в участок, но уже на целую неделю, да намяли бока так, что пришлось на корячках ползти. Вижу я, что человек я маленький, а он оказался старший городовой! Где мне тут с ним тягаться? Плотью обуха не перешибёшь!

Подстерёг я на улице свою, подошёл к ней. Что же, говорю, ты со мной делаешь? Разве так можно? И какую ты мне принесла благодарность за мою любовь?.. Заплакала и говорит. Он, говорит, меня в погроме защищал, а после того окончательно ясно доказал, что тебя на войне убили, и даже бумагу такую показал. А теперь, говорит, я поделать ничего не могу, потому что и лавку, и деньги он перевёл на себя, а акромя того я его очень люблю.

Говорит так и плачет. Ну, заплакал и я. Постояли мы так друг перед дружкой, поплакали оба, потом вижу, что приходится отступаться, потому что забрал он её в руки очень крепко, прямо, можно сказать, в самый кулак. Махнул окончательно рукой, но от несправедливости пропил с себя до нитки всё и пьянствую таким образом до сих пор. А теперь попрошу я у вас, золотой вы мой, ещё графинчик вина, но уже красного, потому после белого красное свежести придаёт. И яичко я ещё съем, да сальца кусочек я пойду на базар квасом торговать.

В местечке Копанях есть две достопримечательности — кладбище и монастырь.

Монастырь, тяжело перекинувшийся через овраг своими восьмисотлетними стенами, с позеленевшими приземистыми башнями по бокам, не раз видевший над собой и литовцев, и поляков, и шведов, стоит среди серых домишек, как огромный обломок геройской старины.

Он основан на Пещерах, вырытых в необыкновенно белом я крепком песчанике оврага пустынниками, поколение за поколением уходившими сюда от битв и пиров жизни. После них осталась угрюмая подземная церковь, чудотворные иконы, ряды замурованных, стоймя поставленных в стенах гробниц с ухищрённо высеченными надписями и тысячелетние, один за другим валящиеся, дубы.

Монастырь пережил себя. Вера оскудела, и подвижники исчезли. На их месте живёт несколько десятков невежественных и сытых монахов, только тем поддерживающих связь со стариной, что все они, после серой и затхлой жизни, ложатся на покой в тех же извилистых и тёмных пещерах, где легли их предшественники.

Кладбище лучше. Копанцы говорят, что такого кладбища нет больше во всём мире.