Александр Федоров - Королева

Он рыдал долго, не поднимаясь и не отирая лица, мокрого от слез. Слёзы его лились на руки и по щекам, смачивали усы и бороду и попадали в рот.

Он не только не хотел остановить их, а наоборот, давал им полную волю, и ему были приятны они и даже та дрожь, которую вызывали в его теле рыдания.

Когда же он выплакался, мысли и душа его как будто прозрели, но он ещё лежал совершенно неподвижно, точно боялся, что когда встанет, опять почувствует ту же тяжесть и то же нытьё в теле. Его заставила подняться мысль, что пора ехать. Он медленно приподнял голову и сел на диван.

Свет лампы ударил в его заплаканные глаза и заставил их сощуриться.

Затем он снова открыл их, и весь его кабинет и все вещи как будто предстали ему в новом свете.

Он намочил полотенце холодной водой и вытер себе лицо: это его освежило; он ощущал некоторое облегчение, хотя всё тело его было точно в лёгкой лихорадке. Самая смерть Серёжи ему не представлялась уже теперь столь мрачной, как за час перед тем. В его душе ещё жили следы этой великой веры, которая помогает с необычайною покорностью переносить самые ужасные удары судьбы и самую мучительную и душевную, и телесную пытку, которая помогла его матери вынести своё безмерное горе.

«Божья воля!» Да, тут действительно была Божья воля, и Кашнев ощущал её на себе. Ещё он не сознавал ясно, что она принесла ему, но он уже чувствовал её могущество. Эта воля со смертью Серёжи должна была научить его чему-то такому, чего не могли внушить ни жизнь, ни книги, ни даже религия, от которой он, впрочем, давно уже отстал, хотя и был воспитан в религиозной купеческой семье.

Перед ним, правда, ещё туманно и смутно, уже открывались новые горизонты, и новые голоса, правдивые и смелые, заговаривали с сердцем. Может быть, всему этому скоро суждено исчезнуть, но бесследно исчезнуть оно не могло. По крайней мере он знал, что сделает теперь же… завтра… послезавтра…

С отвращением вспомнилась нынешняя поездка и Можарова.

«Ах, если бы этого не было. Как я мог! — прошептал, он про себя. — Как я мог…»

В его воображении промелькнула королева, но он уже не старался отогнать от себя её образ, как в последние дни, когда чистота её, несмотря на близость их отношений, начала смущать и пугать его до того, что ему становилось неловко в её присутствии, и он стал избегать её, находя гораздо больше удовольствия в обществе Можаровой и подобных ей, как пьяница избегает и боится общества трезвых людей.

Он взглянул на часы: было два часа.

Проходя мимо комнаты матери, он заметил, что дверь немного открыта, и ему захотелось поцеловать и мать, и сестру.

Он тихо приотворил дверь и увидел обеих перед иконами.

Горела только одна лампада перед образом, переливаясь по тиснёной серебряной ризе. Когда дверь отворилась свет лампады метнулся, как испуганный, но, точно видя, что пришёл свой человек, снова успокоился и стал сиять слегка колеблющимся пламенем.

Мать и дочь были так заняты молитвой, что даже не обернулись к нему.

Он видел их спины и головы, то поднимающиеся, то опускающиеся вниз, и слышал шёпот матери, глубокими вздохами вырывающийся у неё из груди. В этом шёпоте чаще всего слышалось слово «Господь», повторяемое протяжно и с мучительными придыханиями, и в то время, как она повторяла это слово, рука её двумя длинными сухими пальцами так крепко прижималась ко лбу, что третий, большой палец отставал. После этого она касалась лбом пола, долго не поднимала головы и будто замирала, а потом с трудом выпрямлялась снова и долго внушительно читала молитву со страстною настойчивостью и верою.

Сестра молилась как будто без слов, тихо и неуверенно совершая крестное знамение. Но та же сила молитвы светилась у неё в лице, когда она смотрела на икону широко открытыми глазами, в которых двумя огненными точками отражалось пламя лампадки. И потускневшая икона Николая Чудотворца казалось оживала при этой молитве. После этого голова молящейся в изнеможении откидывалась назад, глаза закрывались, и с теми же закрытыми глазами она касалась затем пола челом.

Кашнева также охватила эта трогательная атмосфера молитвенного настроения. Ему также захотелось молиться, и он опустился на колени позади молившихся рядом женщин.

Первые молитвенные слова, пришедшие ему в голову, были: «Боже, милостив буди ми, грешному».

Он произнёс их с давно незнакомою искренностью и затем стал повторять их всё с большею и большею страстностью; когда же поднялся на ноги, сестра обернулась к нему, а за нею обернулась и мать.

Молитва сына, видимо, растрогала её, хотя лицо её продолжало выражать то же окаменелое горе, и нижняя челюсть дрожала по-прежнему.

— Спасибо тебе за это, — проговорила мать, когда Алексей подошёл к ней и помог встать на ноги. — Спасибо.

Она поцеловала его в лоб и перекрестила. Он поднёс её сухую, пахнувшую деревянным маслом, старчески-жилистую руку к своим губам и прильнул к ней долгим поцелуем, потом быстро выпрямился и, поцеловав сестру, сказал:

— Ну, теперь я еду туда.

— С Богом. Помоги тебе святые угодники, — напутствовала его старуха.

И, умилённый всей этой картиной и настроением, с такой силой охватившим его, он вышел на воздух.

Ночь встретила его свежим дыханием и блеском звёзд, которые перед рассветом горели особенно ярко и торжественно, точно неисчислимые лампады, пламя которых, казалось, тоже колебалось и вздрагивало.

Город спал, и только где-то вдали усталой дробью трещала колотушка. Ни огней, ни стука экипажей. Даже уличные керосиновые фонари начинали уже погасать, не дождавшись рассвета.

Кашнев крикнул извозчика. Крик его как-то дико отозвался в сонном воздухе. Вторично ему кричать не хотелось, да это было и бесполезно. Несколько извозчиков спали теперь во всем городе только около клуба, а другие все предпочитали почивать дома, так как город был хотя и губернский, но очень патриархальный. Кроме того, большинство обывателей держало своих лошадей.

Он пешком дошёл до спасательной станции и приказал разбудить дежурного. Но тот был так недоволен тем, что его потревожили во время самого сладкого предутреннего сна, что наотрез отказался ехать или снарядить кого-нибудь из матросов. Кроме того, вчера, по случаю неожиданного щедрого заработка, спасатели здорово выпили.

— Это дело не наше. Вот если бы на Светлой утопление, тогда дело двенадцатого рода, потому как Светлая в губернии, а Кармасан — это уезд. Нам, пожалуй, ещё от уездной полиции нагореть может, что не в своё дело суёмся.

— Но ведь вы ездили же?

— Мало ли что ездили… сгоряча. Приехала барышня. Поезжайте, да поезжайте, ну, мы и поехали.

— Но ведь я за это заплачу.

— Покорнейше благодарим… всё едино. Да и что ж даром деньги-то от вас брать. Ведь искали, не нашли, значит, снесло его вниз. Вот через три дня вынырнет, где ни на есть.