Александр Федоров - Королева

Он последние слова договорил с такой немилосердной зевотой и так сонно, что Кашнев махнул на него рукой и приказал, по крайней мере, дать лодку.

Тот, хоть и не особенно охотно, продолжая всё так же зевать и крестить во время зевоты рот, чтобы не влетел черт, захватив весла, сошёл к берегу и стал отвязывать для Кашнева лодку.

— Вот вам однопарная, лёгкая, — рекомендовал он, бросая в лодку весла. — Там и верёвка есть. Может, пригодится.

— Ай, батюшки! — неожиданно раздалось оттуда, и чья-то фигура быстро вскочила на ноги.

— С нами крёстная сила! — испугался спасатель. — Кто это?

— Я, дяденька, — отозвался хриплый спросонья голос мальчишки лет четырнадцати.

— Да кто ты-то?

— Митька, который вчера вам всё за водкой бегал.

— А-а… Леший тебя побери, напугал! Ты что же это в лодке расположился, заместо того, чтобы дома спать?

— Да у меня никакого и дома-то нет. Я сирота.

— Ну, сирота, что отворяет ворота… Хочешь с барином на Кармасан за утопленником ехать? На водку получишь!

— Хочу. Я в лучшем виде вас на Кармасан доставлю.

Кашнев подумал и решил взять с собою мальчишку. Если он и не принесёт пользы, то всё же живой человек.

— Ладно. Едем. Только набери штук десять камней, вот таких, — указал он на валявшиеся на берегу камни. — На всякий случай.

Мальчишка набрал камней в лодку и хотел сесть на весла, но Кашнев взялся за весла сам.

— А что же я-то барином буду сидеть? — иронически спросил мальчишка.

Кашнев, вместо ответа, погрузили, весла в воду и, сразу почувствовав в мускулах и в груди силу, выгнал лодку вперёд.

Тут её подхватила река и наискось понесла вниз, точно стараясь предупредить каждое новое усилие гребца.

Но весла почти без шума и плеска впивались в воду и сверлили реку пенящимися раковинами. Кашневу хотелось физической работы, и он, захватывая грудью полные лёгкие влажного и чистого воздуха, грёб с такою силою, что весла гнулись, и лодка как будто пыталась сделать прыжок по воде.

Вода шумела и журчала, возмущённая тем, что так дерзко нарушают её покой, но уступала и смирялась, сглаживая позади резкие и грубые морщины.

От этого воздуха и от этой работы, отвлекавшей его от печальных и угнетающих мыслей, он как будто опьянел и не переставал работать, хотя ему хотелось сбросить с головы фуражку, под которой вспотели волосы, а губы начинали сохнуть от жажды.

— Ну, и летим. Чисто локомотив, — воскликнул Митька. — Ветер даже навстречу… Хорошо бы теперь папиросочку, — помолчав, совершенно неожиданно прибавил он.

Кашнев опустил весла, и лодка понеслась по течению сама.

Тёмная широкая река, со вздрагивавшими кое-где отражениями звёзд, сильно и гордо шла в своих безмолвных берегах, смутно выступавших из предрассветного мрака. Кое-где на том и другом берегу слабо маячили огни. Кашнев снял фуражку и отёр пот со лба, затем слегка склонился с борта и опустил руки в воду, чтобы напиться горстями.

Вода показалась ему страшно холодной, и это ощущение заставило Кашнева вздрогнуть всем телом. Там, на дне реки, в такой же холодной и тёмной воде лежал его брат.

Он глотнул воду, но она показалась ему противной, и он не стал пить её дальше, а, чтобы уничтожить этот неприятный вкус во рту, закурил папиросу, давши папиросу также и мальчишке.

Им вдруг овладела усталость, и он передал ему весла, а сам сел на его место.

Ночь, стойко боровшаяся с рассветом, дышавшим с востока золотистым пламенем, дрогнула и стала уступать. И небо, и воздух, и вода — всё сразу заметно побледнело, и звёзды сверкали уже не с прежнею яркостью.

Стало прохладнее, и река задымилась лёгким туманом у берегов.

А когда лодка подошла к Кармасану, воздух уже был серым, предметы бледно и призрачно рисовались в нём, алели небо и вода, и звёзды стояли в вышине, уже не отражаясь в речном зеркале.

С берегов пахло росистыми травами и землёй. Чёрные безобразные коряги выступали из воды, точно речные чудовища, и рыбы начинали плескаться то там, то здесь, оставляя на поверхности лёгкие расходящиеся круги.

— Вам кто утопленник-то приходится? — спросил Митька.

Кашнев, как во сне, взглянул на него и только теперь разглядел его лицо, старообразное и бледное, с оловянными косыми глазами, с плутоватым выражением, лицо мальчишки, родившегося в нищете и пороке и рано окунувшегося в мерзость жизни.

— Брат.

— Так… Мать есть?

— Есть.

— А у меня вот никого нет, кроме марухи.

— Какой марухи?

— Какой марухи? — рассмеялся нагло мальчишка наивности Кашнева. — Любовница, значит.

— А у тебя есть любовница?

— А то как же. Да ещё какая! — хвастнул он. — Иной раз в шляпке ходит. Тальма у ней была, да мы её пропили.

— Кто же она такая, твоя маруха?..

— Кто? — Он с удивлением посмотрел своими косыми глазами в лицо Кашнева и, опять нагло рассмеявшись, ответил: — Знамо, кто!

— А сколько ей лет?

— Кто её знает… Чай, она не лошадь, по зубам не угадаешь. Лет тридцать, чай, будет.

— Вот как! А где же живёт твоя маруха?

Мальчишка подозрительно взглянул в лицо Кашнева, но потом ответил:

— Знамо где, в ночлежном. У нас там целый угол. Не хуже других живём… Не смотрите, что я так одет. Это я на биллиарде проигрался, да сменку взял, а то я чисто одеваюсь. Да она меня завтра же оденет. Только бы гость хороший попался.

— А за что же она тебя одевает?

— За любовь. Чай, я не даром её люблю!

«Тоже любовь», — с отвращением подумал Кашнев, поражённый этим тупым и грязным цинизмом.

— А сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

«Он и Серёжа!» — сравнял Кашнев, и после этого сравнения ему стало жаль мальчишку. Виноват ли тот, что его не научили ничему хорошему? Там, где он живёт, такое поведение никого не коробит, никому не кажется мерзким и противоестественным, точно так же как в обществе, в котором жил Кашнев, не считались мерзкими и противоестественными поступки, которые, в сущности, были также почти грязны и достойны осуждения.

Рассвет всё сильнее и сильнее овладевал небом, в котором сквозь розовые тона пробивался серебристо-матовый свет. Из звёзд только одна крупная звезда светилась хрустальным блеском, но и этот блеск начинал таять и бледнеть, уступая другому свету. Вода точно впитывала в себя этот новый серебристо-розовый свет, пронизывавший и лёгкий туман, курившийся по реке, и зелень деревьев, освежённых росистою влагою.

По мере приближения к месту катастрофы Кашневым стало овладевать напряжённо-жуткое настроение. Вот и песчаная коса, и обрыв против неё, под которым ещё темны отражения сухого огромного дуба, предводителя лесного полчища, в то время как возле песка вода струится розовая и нежная…

На песке видны были следы лодок и ног, а неподалёку от воды чернели остатки костра, обгорелый бурелом и палки для котелка.