Александр Федоров - Королева

Он, поражённый, отступил и, не веря себе, не сразу выговорил медленно и беспокойно:

— Как, нет? Что ты сказала? Опомнись!.. В тебе говорит твоя чистая гордость… Я оскорбил тебя своим вероломством… Но ведь говорю тебе, я теперь прозрел и умоляю тебя простить меня… Ведь это гордость!.. Только гордость!..

— Нет!.. — твёрдо ответила она и на этот раз ясно и прямо взглянула на него так, как она взглянула на него на кладбище.

Он ничего не понимал, но лицо его побледнело: он видел, что это не то, что ему казалось, и он не понимал её спокойного отказа. Лицо его приняло растерянное выражение, и он с трудом заговорил, подбирая слова, чтобы как можно мягче и, вместе с тем, определённее выразить свою мысль:

— Подумай, что ты говоришь?.. Ведь после того… после тех отношений… той близости…

— Не надо… не надо напоминать мне об этом! — остановила его королева.

— Но подумай… подумай… на что ты идёшь?.. Ведь уж о нас говорят…

Тогда, с внезапно вспыхнувшей в её лице краской и твёрдостью в голосе и глазах, она остановила его гордо и спокойно:

— Я знаю, на что я иду… И на том пути, куда я иду, мне не могут помешать ни ошибка прошлого, ни то, что говорят обо мне.

— Но… моя любовь!.. Разве она может помешать тебе?.. — робко спросил он, чувствуя, что вся она проникнута какою-то новою силою, которая заставляет его робеть перед нею.

— Да… — не задумываясь, ответила она. — Мы с тобою слишком различные люди: ты сказал, что смерть Серёжи заставила прозреть тебя. Прозреть!.. И сейчас, около его могилы, ты говоришь о своей личной любви… Да разве личное счастье может быть без зла, без лжи и фальши перед собою и другими? Если бы ты слушал, что говорилось над могилой, ты бы понял, что около могилы Серёжи, после того, как только зарыли его, преступно и низко говорить о личном счастье и о том, что зовётся любовью. «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна!..» Есть только одна сладость в жизни, непричастная этой низкой печали… Сладость труда на благо ближнего, одна любовь, любовь к страдающим… Вот что мне открыла смерть Серёжи. И только во имя этой последней любви я хочу и останусь жить!

Голос её всё сильнее и сильнее звенел пронизывающею сердце искренностью, от которой Кашневу становилось жутко, и с каждым словом её он чувствовал, как поток какой-то относит его всё дальше и дальше от неё, и он не в силах с ним бороться, хотя ему мучительно жаль сознавать своё отдаление от неё, так мучительно, что, кажется, само сердце бледнеет в груди от тоски и отчаяния. Ему хочется упасть перед нею на колени, просить пощады, умолять снизойти до него и протянуть ему руку; но голос её звенит ещё сильнее и твёрже, а в глазах светится кроткий, но неумолимый, как истина, свет.

— Если бы ты чувствовал то же, что чувствую я, если бы ты мог отрешиться от личных вожделений, тогда бы я, как с братом, пошла с тобою рука об руку. Но ты настолько честен, что не захочешь ещё раз обмануть меня и себя, — поспешила прибавить она и, остановив на его бледном и жалком в этот миг лице свой ясный и светлый взгляд, слегка потускневшим голосом сказала:

— Прощай.

И медленно, не оборачиваясь, пошла прямо через степь, своей красивой и гордой походкой королевы, вся освещённая северным осенним солнцем, которое сделало своё дело с весны и удалялось отсюда, подготовив обширную жатву в полях, садах и лесах.

Было что-то тяжёлое до жуткости в этих тучах, которые неслись над Иерусалимом.

В поздний ночной час над спящим древним городом, в тучах как будто оживают сумбурные кошмары прошлого и носятся его мрачные тени.

Сильный северо-восточный ветер гонит и сталкивает их. Но кажется, что этот ветер поднимают они своим стремительным движением, и от них тревожный шум и свист в узких изломах улиц, где осклизлые чёрные камни и железо отвечают им печальными голосами неумирающих тайн.

Мой кавас Савва косится на небо и боязливо говорит, покачивая головой:

— Э, что теперь делается в море!

Его слова падают на меня, как холодные капли дождя, срывающиеся с туч.

— А что? Вы думаете, большая буря?

— Что думать? Я знаю: большая, большая буря.

— Значит, пароход может не пристать завтра в Яффе?

— Э, что завтра! Ни завтра, ни послезавтра. Буря надолго.

Это сообщение ошеломляет меня. Завтра я во что бы то ни стало должен попасть на пароход. Во что бы то ни стало! И именно на этот пароход, который утром должен прибыть в Яффу. Так сложились обстоятельства.

После всех перенесённых нами испытаний, после всех ужасов и сомнений, она известила, что по пути из Египта будет ждать меня на этом пароходе.

— Может быть… — заикаюсь я.

Но Савва только машет безнадёжно рукой. Ведь в Яффе нет порта. А лодочники никаких денег не возьмут, чтобы перевезти меня в непогоду через буруны.

Да, да, всё это я слышал. Я видел сам эти буруны, острой грядой выступающие вдоль яффского побережья. И в небольшую зыбь проскочить среди них далеко не безопасно. Каждый год здесь гибнут десятки людей.

Может быть, на моё счастье, кавас ошибается. Я, однако, плохо надеюсь на это и сплю тревожно. Вижу во сне волны, которые бьются между камней, и уходящий пароход, а с ним исчезающие надежды.

Просыпаюсь в испуге и отчаянии. Прислушиваюсь.

Ветер бьётся по железной крыше, как привязанная за ногу громадная птица, и воет-воет. Этот вой напоминает глухое гудение уходящего парохода.

С нетерпением гляжу я в окно. Белая тюлевая занавеска висит безжизненно и тускло. Как длинна ночь!

Наконец, я вижу, занавеска слегка осветилась и ожила. На холодный каменный пол ложатся, слабо отражаясь, узоры занавески. Слабо намечается стрелка часов. Пять.

Утро солнечное, но по-прежнему холодное и ветреное. Иерусалим ещё спит после кошмарной ночи, а на скользких камнях не остыл пот ночного ужаса.

— Кажется, буря меньше, — говорю я, — и ветер как будто переменился.

— Нет, — отвечает Савва неумолимо. — Буря днём всегда кажется меньше, чем ночью, а ветер всё с моря.

С беспокойным чувством сажусь я в поезд и еду в Яффу.

В Яффе меня встречает на платформе араб, посланный из нашего пароходного агентства. С жадной тревогой я задаю ему вопрос:

— Пароход?

Он, сверкая зубами и белками глаз, отрицательно качает головой.

Я чувствую, что бледнею, как накануне, но не хочу расстаться с надеждой. Может быть, он меня не понял?

— Я говорю о пароходе, который должен был прийти сегодня утром.

Он отвечает мне на языке, состоящем из слов, похожих и на французские, и на русские, и на английские.

Как ни нелеп его язык, я, однако, понимаю, что пароход был, но не мог бросить якоря и ушёл.

Рёв моря слышен издали, и пахнет морскими водорослями, так терпко, как бывает только при сильной буре.