Александр Федоров - Королева

Гребцы работали с исступлённой силой. С страстным надрывом подхватывали они крик-молитву, которую бросал им старик. Лодка то вздымалась на хребет волны, то скользила вниз, зарываясь носом в волнах, которые промочили нас насквозь. Но скоро и эта опасность миновала. Пароход был совсем близко.

Оставалась одна, последняя. С парохода нельзя было опустить деревянного трапа, его сразу разбило бы волнами. По штурмтрапу также было рискованно подняться вверх. Во время размаха парохода меня могло ударить о борт прежде, чем я взобрался бы на палубу.

И вот, на деревянный трап, прикреплённый горизонтально к пароходу, лёг матрос и протянул мне руку.

Стоя на борту лодки, я должен был ухватиться за эту руку как раз тогда, когда лодка поднималась, а борт парохода опускался вниз.

Но лодка не могла подойти вплотную к пароходу, иначе её разбило бы волной. Надо было сделать прыжок с неё к протянутой руке.

Сальтомортале — смертельный прыжок!

Я колебался одну минуту.

Я видел пару глаз, с безмолвным ужасом устремлённых на меня, и рванулся к протянутой с трапа руке.

Я схватил её, но рука была потная. Я схватил её не за кисть, а за пальцы.

Лодка сразу отпрянула в сторону, и я повис высоко над водой.

Потные пальцы — короткие нити жизни ускользали у меня из рук.

Взмывший вверх железной борт парохода коснулся моего тела и толкнул меня. Я сделал неестественное усилие, неописуемое внутреннее усилие, от которого тело моё стало лёгким и поднялось как бы само собой. С страшной цепкостью я перехватил кисть протянутой мне руки и, вскрикнув от торжества и радости, одним движением очутился наверху.

В первое мгновение мне показалось, что ничего этого не было, что я видел страшный сон, и проснулся от моего собственного крика.

Но в глаза мои смотрели полные слез, восторга и счастья глаза, и дрожали протянутые руки.

Я собрал все свои силы, схватил эти руки и прижал их к губам.

Они бессильно опустились мне на плечи, и всхлипывающая грудь задрожала на моей груди.

Слава Богу, это давало мне возможность овладеть собою. Иначе она могла бы заметить, что я вовсе не был таким хладнокровным героем, как хотел предстать пред нею.

Макс Лихонин, или, как его для сокращения звали приятели — Макс Ли, шёл через парк по направлению к Ланжерону с девушкой, которая была мало похожа на его прежних возлюбленных.

Макс-Ли пользовался большим успехом даже и у дам местного общества.

Он не хвастался своими победами, но как-то так случалось, что об этом все в конце концов узнавали и все завидовали ему.

Секрет его успеха, однако, заключался не столько в его красоте, сколько в той репутации, которую создала ему молва. Он был спортсмен и игрок. Быть может, шулер. Несколько раз он выходил из весьма затруднительных положений только благодаря изумительной дерзости и самообладанию. Что-то было, но осталось тайной для большинства.

Тайна скользила за ним по тонкому канату.

Вот-вот сорвётся и увлечёт его в пропасть.

А пока что — Макс Ли герой в глазах дам, Максу Ли легко достаются его победы.

Но в последнее время он был явно разочарован в них. Или они утомили его. Он лениво и вяло говорил:

— Эти дамы, будь они из общества, или с кафешантанной эстрады, в сущности — одно и то же. У них нет ничего за душою, кроме тряпок, перьев и тому подобного вздора. Они скорее птицы, чем люди. Или я постарел, но мне скучно с ними.

Конечно, упоминание о старости было не более, как кокетство со стороны Макса Ли. Ему нельзя было дать и тридцать лет. Другой на его месте, правда, мог бы и в эти годы потускнеть и поблекнуть. Но Макс Ли знал цену жизни и очень берег себя.

Охлаждение к тем особам было налицо. Макс Ли, не боясь унизить свою репутацию в глазах случайных свидетелей, шёл рядом с простенькой девушкой, нисколько не похожей ни на даму из общества, ни, ещё менее, на артистическую звезду.

Правда, место было довольно диковатое: в парке в это время прогуливались только влюблённые, которым решительно нет никакого дела до посторонних, если те не мешают им, да босяки, ищущие приюта среди деревьев и милостыни от размягчённых любовью сердец.

Маркс Ли глядел на милое лицо девушки, такое ясное и доверчивое, как будто она несла в себе душу этого дня, и с рассеянной улыбкой слушал её простую, неуверенную речь:

— Боже, как хорошо! И как я люблю это время. А вы?

— О, да, я тоже.

— Потом, когда все деревья распустятся, тогда уж не так хорошо. Правда ведь?

— Да, тогда уж совсем не то.

— Я рада, что у нас один вкус… то есть, в этом отношении… к природе. Мне просто целовать хочется эти деревья, почки, даже самую землю… От неё так вкусно пахнет!.. Знаете, мне кажется, что так же пахнет от маленьких чистеньких деток, чем-то тёплым и нежным… А эта трава… какая она пушистая, свежая! Так бы поцеловала.

Он обернулся к ней и прямо посмотрел в её растроганное лицо и серые влажные глаза.

— И я… так бы и поцеловал вас!

Она покраснела.

— Ну, что ж… Поцелуйте. Здесь никто не видит.

И, не дожидаясь движения с его стороны, сама поцеловала его прямо в губы. Она совсем не умела целоваться: поцелуй её был лёгкий и как будто закрытый. Как не похож он быль на поцелуй тех, которые не только умели целоваться, но даже вносили в поцелуи удивительное искусство, придавая им какую-то волнующую обнажённость, острый намёк на близость, проникающий в кровь.

Это было так ново и интересно для него. Ведь и прежде бывали подобные случаи, но как он не чувствовал той прелести, которая очаровывала его сейчас! Как он мог предпочитать им ласки искусных и искушённых особ, от которых в конце концов оставался только осадок мути.

Или для этого нужно было пожить?

Нет, всё, наверное, сделал удивительный весенний день; собственно говоря, первый весенний день в этот запоздалый сезон.

Он взглянул на землю с молодой, золотисто-зеленой травой и чёрными, ещё голыми, но уже ожившими деревьями на небо, такое глубоко-синее между белыми облаками, и ему показалось, что всё это он видит в первый раз.

Море сверкнуло фиолетово-зелёными тонами вдали, меж чёрных древесных стволов и красных крыш — и это он как будто видел в первый раз.

Он сам был удивлён этим открытием. Оно доставило ему непривычное удовольствие. Его надо было закрепить. Он ещё не знал, как, но ему смутно представлялось, что всё это тесно связано с этой простой, доверчивой девушкой, и он сказал ей настойчиво и вместе мягко:

— Нет, послушайте. Вы непременно нынче вечером должны прийти ко мне.

Она потупила глаза.

— Зачем?

— Я хочу поцеловать вас за всё, что я сейчас от вас слышу, что я чувствую. Словом, вы должны.

Он как бы обещал ей награду за своё настроение, но она как-то испугалась его великодушия.