Александр Федоров - Королева

— Вы что это собираете? — постукав по коробке пальцем, спросил естествоиспытателя Макс-Ли.

Тот солидно ответит:

— Цветов, бабочков, тараканов и других зверей.

Макс Ли весело расхохотался. Естествоиспытатель уже хотел обидеться, но девушка быстро наклонилась к нему и поцеловала в надувшиеся губки.

— О, милый! Милый!

За чижиком вылетел снегирь, за снегирём — красношейка.

О каждой из этих птиц их владетель сообщал что-нибудь поучительное.

Лёгкие красивые птички, вылетавшие на свободу из своей тюрьмы после долгого зимнего плена, радостно приветствовались этими детишками, которые сами были беспечны и трогательны как птички.

Было что-то, до такой степени чистое, радостно-светлое, почти святое в этом освобождении птиц на закате первого весеннего дня, что даже Макс Ли был умилен и взволнован. И как всегда, когда видишь что-нибудь истинно прекрасное, ему казалось, что он видел это в детстве и, главное, переживал то же, что переживали эти дети. Он, растроганный, смеялся и торжествовал заодно с ними и, взглядывая иногда на свою спутницу, испытывал к ней настоящую нежность, безотчётную благодарность за эту свежесть забытых переживаний.

Она это чувствовала и была бесконечно счастлива.

Редко какая из птичек сразу улетала далеко. Большинство, помахав отучившимися от полёта крылышками, садились на соседние деревца и кустики. Они вопросительно и отрывисто чиликали, как будто пробовали свои голоса или благодарили за освобождение.

Только одна, последняя, с шиловидным клювом, очевидно, долго не верившая раскрытой дверце, наконец сразу выпорхнула из клетки, стремительно метнулась в пространство и, ныряя низко над землёю, скоро исчезла.

— Прощай, — сказал гимназист и вздохнул. — Она лучше всех поёт. Тех я осенью и зимой ловил, а эту недавно поймал, когда холода были.

— Зачем же ловить, коль выпускать, — положительно заметил мимо шедший парень-рыбак с вёслами за плечами. — Уж лучше продать.

Гимназист заволновался и стал заикаться ещё больше.

— 3… зачем?.. К… как зач…чем! Зимой они замёрзли бы… Это больше отсталые. Да и корм зимой им трудно разыскивать. А продать?.. Я и… не нуждаюсь.

— Доброту свою хочут показать… Баре! Делать-то нечего, так и выдумывают… — фыркнул рыбак и пошёл дальше.

Дети как-то присмирели и с недоумением, почти с испугом поглядели ему вслед.

— Животное! — пробормотал Макс Ли и, чтобы загладить неприятное впечатление, спросил растерявшегося гимназиста:

— Скажите, пожалуйста, а как называлась последняя птичка?

— Славка, — радостно ответил тот.

— А у нас в Лунькове её пестрогрудкой зовут, — быстро выпалил тоненький голосок, но прежде, чем вокруг раздался взрыв детского смеха, он расхохотался сам и, весь красный, присел от смущения за естествоиспытателем.

Смущение, вызванное грубым вторжением рыбака, сразу разлетелось без следа, и детьми овладело ещё более радостное и беспечное настроение. Индейцы вскочили верхом на мустангов и помчались по холмам.

Естествоиспытатель, переваливаясь, пошёл собирать «тараканов, цветов, бабочков и прочих зверей».

Другие дети также стали расходиться. Гимназист с пустой клеткой уже потерял своё обаяние, но зато, по-видимому, сам чувствовал себя как нельзя лучше.

Макс Ли посмотрел на него, потом на девушку, и лицо его стало ещё мягче и привлекательнее.

Она стояла задумавшаяся, и в её лице, обвеянном закатом, была покорная печаль и ласка.

— О чем ты думаешь? — тихо спросил он её и взял за руку.

— Я думаю… я думаю… — смешалась она, не сразу отдавая себе отчёт. — Я думала, что должна чувствовать птица, когда её выпускают на волю… Глупо… Не правда ли?

Он покачал головой: нет, меньше всего он видит в этом глупость.

— Ты милая… славная… А знаешь, о чем думал я?.. Что должен чувствовать птицелов, выпускающий птицу на свободу.

Она, ещё ничего не подозревая, засмеялась.

Тогда он положил ей руки на плечи и, стараясь подавить волнение, сказал серьёзно, почти строго:

— Ты нынче не должна приходить ко мне… Не нынче, никогда… Слышишь…

— Ты не любишь меня? — вырвалось у ней прежде, чем она задумалась над его словами и волнением.

— Нет, именно потому, что сейчас, понимаешь ли, сейчас… Я люблю тебя, моя птичка… Мы останемся друзьями.

Дул мягкий весенний ветер, и светлый день сиял от солнца.

Небо было так сине и молодо, что пухлые подвижные облака в нём казались ослепительно белыми и светящимися.

По берегу моря шла барышня, а рядом с ней, в расстёгнутом пальто, молодой человек. Должно быть, художник: в руках у него был испачканный красками этюдник. Она была тоненькая, высокая, со стриженной, как у мальчика, головой и с непринуждёнными, немного мальчишескими манерами, которые ей шли, потому что она была хорошенькая, и не только не лишали её женственности, а напротив, придавали привлекательность и грацию.

Солнечные лучи падали ей на глаза, на зубы, на щеки.

Она жмурилась от них, с наслаждением подставляя своё лицо, светившееся персиковой кожей.

С размаха бросила в море камень, сорвала с его головы фуражку, а вместо неё надела ему на голову со смехом свою лёгкую с плоскими полями шляпу.

Он дурашливо сделал книксен и застегнул на резинку шляпу, придавшую его молодому скуластому лицу забавный вид.

Ей велика была его фуражка с академическим значком: пришлось сдвинуть её на затылок, чтобы как-нибудь держалась.

Солнечный луч блестел на металлическом значке, точно ему также хотелось принять участие в их искренних дурачествах, и волны смеющимися струями бежали к их ногам, сверкая на всём необъятном просторе такими яркими, свежими и весёлыми красками, точно и у них был праздник и они были влюблены друг в друга.

Песок приятно хрустел под ногами.

Из города, облагороженный далью, доносился пасхальный звон колоколов, и всё это, вместе с их голосами и плеском моря, составляло одну сильную, красивую музыку, которая звучала и у них в крови.

Темно-красные осыпи скал и золотисто-зелёная весенняя трава, которую ещё не успели лишить первой свежести горячие вздохи ветров и жадные солнечные лучи; ветки деревьев и кустарника, блестевшие на солнце, как стеклярус; ещё не истоптанные извивающиеся тропинки, и воздух, и вода, и небо — всё это казалось им так ново, точно они видели это в первый раз и в первый раз весна была на земле.

Они оба как-то сразу замолчали и шли, прижавшись друг к другу, тихо покачиваясь из стороны в сторону, полные печалью счастья, высшей, чем само счастье.

И когда они взглядывали в глаза друг другу, в них светилось всё, что праздновало вокруг весну.

То на обрывах над ними, то вдали на песке показывались фигуры, и влюблённые не могли ни на минуту остаться одни.