Александр Федоров - Королева

— Нет, нет… увидят… увидят… — шептала она, когда он делал попытку наклониться к её губам.

Он вслух выразил желание, чтобы все люди вокруг провалились, окаменели, и они остались вдвоём на этом берегу.

За скалами, выступавшими в море, звякнул выстрел… другой.

Она тихо вскрикнула и отшатнулась от него.

Камень, шурша, скатился с обрыва от звука выстрела и за ним, как дымок, закурилась пылью земля. Чайки, дремавшие на воде, испуганно поднялись и замелькали над водой ослепительно-белыми подкрыльями.

После выстрела тишина стала как-то особенно молчалива и возбуждённо-выжидательна.

— Это стреляют чаек, — сказал он, желая успокоить.

— Да, да, чаек, — машинально ответила она, стоя всё ещё с широко-открытыми глазами. — Как это нехорошо!

— Полно. Что за сентиментальность.

Однако, снял с себя её шляпу. Они поменялись.

— Я не нахожу… А, впрочем, может быть… Но только как же это? В такое утро лишить жизни дикую птицу, для которой — это море, эти скалы и песок… Право нехорошо.

— Стоит ли говорить о таких пустяках.

— Нет, это не пустяк. Особенно в такой день! Ему это было бы больно.

— Кому?

— Христу!

— Ах, вот ты о чем!

— Я вовсе говорю это не потому, что религиозна, — почти оправдывалась она. — А всё же… Верили же в Него люди почти две тысячи лет… И вдруг, такая бесплодная жестокость.

— Ну, полно! Это почти то же самое, что сорвать цветок сломать ветку, поймать рыбу…

— Как можно!

— Ну, да же!

— А, по-моему, убить вот хоть эту чайку, когда она так счастлива, пролить кровь… Нет, это ужасно!

— Ничего нет ужасного! — возразил он с преувеличенной твёрдостью. — И жизнь и смерть в природе одинаково прекрасны. И не всё ли равно чайке, когда умрёт она. Именно в такое-то утро и хорошо умереть. Разве тебе не хочется умереть, когда ты очень счастлива?

— Да, — подумавши ответила она. — Но это не то.

— Надо же быть логичной, — заметил он, резонёрски морща брови, хотя это не шло к нему, и тут же, наклонившись, поднял небольшой конвертик из которого выпала мужская визитная карточка.

С любопытством взглянул на карточку; она была исписана карандашом и едва можно было разобрать:

«Прохожий! Кто бы ты ни был, благослови небо за то, что оно дало тебе глаза, чтобы видеть всё это, и уши, чтобы слышать и…»

Дальше трудно было разобрать. Легче догадаться.

— Чудак! — сказала она. — Посмотри, кто это такой?

— Разве это важно!

Однако он взглянул на оборотную сторону карточки. Краска сошла с букв на конверт от морской влаги. Не стоило тратить время разбирать имя.

— Вот странно! Это так подходит к нашему разговору.

— О, всё, что есть вокруг, — более убедительно, чем эти банальный восклицания. Впрочем, эта карточка заслуживает, чтобы её подарить морю.

Он скомкал картон вместе с конвертом и швырнул в воду.

Плескалось море. Тихо гладил лицо и шевелил волосы ветер… Издали, из города доносился перезвон пасхальных колоколов.

Неожиданный тревожный и резкий звук жадно ворвался в эту музыку и всё перепутал в ней, как кроваво-красная струя, хлынувшая в фонтан.

Это поразило обоих сильнее, чем выстрел.

— Рожок «Скорой помощи»! — первый пробормотал он.

— Да

— Так близко!

— Зачем она может быть здесь?

— Кто-нибудь утонул!

— А может быть…

— Что?

— Эти выстрелы!..

Они торопливо пошли, почти побежали по песку по направлению к тем красным с пушистой золотисто-зеленой травой скалам, из-за которых услышали выстрел.

Выбежав из-за излучины, они увидели по другую сторону скал, образовавших скрытую от них котловину, — бегущих людей. Люди бежали молча, и все они казались одетыми в чёрное.

Вдали у деревянной бревенчатой дамбы, к которой спускалась дорога, стояла пара лошадей и небольшая карета.

У одного из бежавших оттуда блестело что-то вокруг головы, как золотой венчик. Сам он был толстый и дико было его видеть, спешащим на своих коротких ногах.

И влюблённые также бежали навстречу, к тем же выступавшим в море молчаливым скалам, как будто это могло кого-нибудь спасти.

И каждый спешил добежать как можно скорее… Не затем, чтобы спасти, а затем, чтобы в это молодое смеющееся утро увидеть кровь, увидеть чудовищный образ смерти.

Может быть, этого и недоставало всем, чтобы постичь бессмертную красоту и смысл улыбки, которая сияла вокруг и пела, как счастье.

И эти двое прибежали первые.

Но там, в этом углублении, образуемом скалами, тоже было двое.

Один лежал на песке, почти у самых волн, другой… нет, это была женщина — стояла над ним с сосредоточенным, бледным лицом. Впрочем, женщина была совсем простая, должно быть швея, даже работница.

Она возилась около того, что лежал на песке, расстёгивала его платье, ворот его рубашки, белой как пена.

Но видно было, что она ему чужая: в ней не сказывалось ни горя, ни отчаяния. Притом же она была слишком бедно одета сравнительно с ним.

К запаху моря и весенней травы, и земли примешивался тут странный запах палёного. Пиджак его тлел сбоку и там же, на белой рубашке видно было пятнышко крови.

Такое же пятнышко было и на правом виске, к которому спускались пряди светлых молодых волос.

С досадным любопытством, страхом и жалостью глядели они на него, боясь приблизиться, и наряду со всеми этими чувствами, здесь, близ кровавого горя, вырастало и ярче вставало их личное счастье.

Любовь стояла рядом со смертью и от траура смерти ярче сверкала жадность любви.

Не прошло и минуты, как около самоубийцы образовался целый кружок людей, тупо и с ужасом глядевших в открытые, безучастно устремлённые в небо серые глаза.

Вместо бедной женщины теперь перед телом на коленях стоял тот самый толстый человек, который бежал по песку, и венчик, сиявших вокруг его головы, оказался просто околышем его докторской кепи.

В воздухе пахло карболкой, и этот запах как-то болезненно заглушал запахи моря, воздуха и земли.

Клочья белой ваты становились красными, побывав у груди лежащего человека, белой и нежной. Они валялись около камней и качались на воде, возле берега, неприятно и зловеще окрашивая зеленоватую прозрачную влагу.

А он лежал неподвижно. Только белая грудь вздымалась тяжело и редко, и неприятно черно глядели отверстия прямого и красивого носа.

Самоубийца был довольно высок ростом; дико было видеть у него на ногах новые резиновый калоши, блестевшие на солнце.

Равнодушный околоточный надзиратель с заспанным лицом осматривал его карманы, вынимал из них незначительные вещи: мелочь, спички, платок, записную книжку. Наконец попался паспорт.

И все жадно потянулись, чтобы узнать имя самоубийцы. Оно всем было неизвестно. Бедно одетая женщина и мастеровой рассказывали, как они первые увидели его тут, вот в этом самом положении… Только в руке у него был револьвер, из которого он имел силы выстрелить в себя два раза: один раз в висок, другой в грудь.