Александр Федоров - Королева

Однако, пока что, он, очевидно, был победителем и держал себя так уверенно и ясно с ней, что им нельзя было не любоваться, и оттого совершенно немыслимо было завидовать ему.

Одна только эта пара обращала на старика-индуса так же мало внимания, как и на всех других. А он? Он, минуя всех нас, часто обращал свои взгляды на них, и загадочная тоска светилась тогда в его глазах, где потонуло, верно, немало разбитых кораблей его сердца, надежд и мечтаний, которыми живёт одиночество, пока не придёт к великой мудрости, для которой всё конечное мгновенно и лживо, как те облака, что на закате окружают горизонт неописуемым хороводом.

Касаясь прозрачно-зелёных вод своими дымными плащами, эти облака, подобно апокалиптическим образам, движутся в небе, пьяные от золотисто-багрового вина заката; сами багровые, оранжевые, жёлтые, розовые и лиловые… всех красок, огней и тонов, от слияния которых можно охмелеть самому. Какой-то безумный художник сотворил их и, меняя каждый миг очертания, буйно и почти грозно кладёт на них изменчивые краски с своей пылающей палитры. Не обращая ни на кого внимания, прижимаясь друг к другу, они следили за этими безумными изменениями облаков, как будто это фантастичное зрелище предназначалось специально для забавы их двоих. Так же смотрели они и на звёзды, которые качались над ними подобно разноцветным брачным лампадам, и на волны, баюкавшие корабль, эту зыбкую и послушную колыбель их единственного счастья.

На пароходе, чтобы скрасить однообразие пути, предпринимались всевозможные развлечения, игры, даже целые концерты. Их всё это мало интересовало. Всю музыку мира они носили теперь в своих сердцах, и только одна стихия могла соперничать с голосами, певшими в них.

Среди всевозможных экзотических грузов, от аромата которых пароход казался цветущим плавучим островом, — был стеклянный ящик с змеями; их везли для британского музея.

Живые змеи всевозможных пород, чьё царство на Цейлоне. Страшные кобры, разновидностей которых так много там; их укус смертелен и быстр, как жало молнии, когда оно попадает прямо в сердце.

Среди этих змей особенно выделялась одна пара: змея синяя, как бирюза, и змея красная, как коралл.

Эти две змеи были помещены особо, так как требовали исключительного ухода и внимания. Две живых гибких смерти, столь поразительных по своей окраске. Две маленьких змейки, более коварных, чем даже измена, и более ядовитых, чем предательство.

Эти две змейки чаще всего лежали свернувшись за стеклом и напоминали одна коралловое, другая — бирюзовое ожерелья.

У большинства зрителей эти змейки за стеклом возбуждали злорадство: так приятно было чувствовать себя в безопасности вне этой прозрачной непроницаемой преграды. Приятно было даже подразнить их, водя по стеклу пальцем или концом палочки около глаз, и видеть, как змеи высовывают свои тонкие жала и скользят ими по стеклу, вздрагивая и корчась от бессилия и злобы.

Как всегда, плечом к плечу, влюблённые остановились около стеклянной темницы змей и молча любовались ими. Мимо проходил старый индус, и раньше иногда беседовавший с ними.

— Правда ли, — спросила его она, — что змей укрощают музыкой и песнями те, кто знает тайну чарующих их мотивов?

— Да, — ответил он. — Разве вы не видели таких заклинателей змей, хотя бы в Коломбо?

Спутник её недоверчиво заметил:

— Но это, скорее всего, шарлатаны, морочащие публику. Кроме того, говорят, раньше они вырывают у змей их ядовитые зубы.

— Нет, поверьте мне, не все. Среди них есть такие, которые из рода в род воспринимают это искусство, так похожее на волшебство любви.

— Волшебство любви! — воскликнули оба. — Разве есть такое волшебство?

— А что же такое это чувство, если не волшебство — чаще всего, со стороны мужчины? Ведь любовь — это не что иное, как смертельная вражда, исконная вражда двух полов, но в этой вражде есть мгновения, когда победитель и побеждённый испытывают бесконечное блаженство: один — блаженство победы, другая — блаженство унижения. Чувство мужчины и женщины — два разные чувства, и чем противоположнее, тем острее и сильнее их слияние.

Она засмеялась и взглянула на своего возлюбленного.

— Мой победитель — что ты скажешь на это?

Он молчал.

Старик снисходительно улыбнулся. Он знал, что только глупцы поднимают голову во время победы; мудрый склоняет её даже с лукавым кротким смирением, чтобы боги не позавидовали его счастью.

— Итак, ты мой укротитель, а я твоя змейка, — продолжала она всё с той же весёлой улыбкой. — Бойся, я смертельно ужалю тебя, как только чарующая песня твоя умолкнет.

Старик ничего больше не сказали отошёл от них легко, как белый призрак.

На другой день под вечер по пароходу распространилась страшная весть: обе ядовитейшие змеи ускользнули из своего стеклянного плена.

Как это случилось, никто не знал. Сторож их, раз в день открывавший стеклянный ящик сверху, клялся, что он аккуратно закрыл его вчера. Наконец, невероятно, чтобы они могли выпрыгнуть со дна ящика через стеклянную перегородку. Тем не менее его едва не растерзали поражённые ужасом и яростью пассажиры. Два жала смерти были на свободе, и каждое мгновение грозило гибелью любому из тех, что злорадствовали над змеями.

Не находилось уголка, где можно было бы чувствовать себя в безопасности, и почти все видели себя приговорёнными к смертной казни, которая должна была поразить тайно из-за любого угла, из любой щели. Океан представлялся громадной водяной могилой, а корабль — эшафотом, где в качестве палача выступала сама судьба.

С какою радостью все бросились бы на берег… Но ближайший берег отстоял не менее, чем в пяти сутках езды. Пять длительно-бесконечных дней и ночей — 43,200 секунд, почти столько же ударов сердца, из которых каждый удар мог оказаться последним.

Не только командир парохода, но и пассажиры с своей стороны назначили громаднейшие премии за убийство этих змей. Но матросы были такие же люди, у них также были дети, матери, жены, возлюбленные… наконец, — сердца, которые также привязывали их к жизни и заставляли дрожать за неё больше, чем на войне, больше, чем во время кораблекрушения, потому что тогда долг умерял их страх… Наконец, там была борьба. И вот люди с бледными лицами, с напряжённо ищущими глазами, как стадо, стали жаться в кучу, чтобы таким образом иметь тысячу глаз, тысячу рук и ног для обнаружения и казни скрывшихся куда-то врагов. Они перестали стесняться друг перед другом в своей трусости, готовые негодовать на тех, кто ещё сохранил самообладание или пытался сохранить его: ведь безумцы лишали их лишних стерегущих глаз, лишних орудий поражения.

И в то самое время, как дикие крики то и дело заставляли всех вздрагивать от ужаса ожидания из-за простого кончика бечёвки, даже — тени, казавшейся одной из змеек, — только три человека явно не ощущали ни малейшего страха: это были двое влюблённых и старый индус.