Александр Федоров - Королева

Он следил за ними, когда они спокойно гуляли по палубам, радостно приветствуя летающих рыбок, которые, подобно сверкающим стрелкам, выскакивали из воды и летели по воздуху, пока не высыхали их крылышки.

— Вы безумцы! — кричала им толпа. — Вы не имеете права так рисковать собою. — Они только смеялись в ответ на эти крики. Тогда изумлённый их беспечностью старик сказал:

— Если я не ищу спасения, вместе с тем и не дорожу своей жизнью, — это понятно. Я стар, я изжил свою жизнь, или, как говорят у вас в Европе, растратил давно свой капитал, а жить на проценты не в моей натуре. Но вы… вы, считающие любовь таким великим благом, как вы не дрожите каждый за свою жизнь?

— Моя жизнь в нём, — ответила она, ни минуты не задумываясь.

— А моя в ней.

— Но ведь вы оба смертны.

— Любовь сильнее смерти.

— Пусть, — сказал он, — дрожат за свою жизнь те, что не знают любви, подобной нашей. Они хватаются за жизнь потому, что ждут от неё чего-нибудь лучшего, чем то, что они пережили и переживают. Они, как лавочники, надеются нажить на товаре тем больше, чем меньше у них этого товара остаётся. Мы верим, что никто из нас не переживёт смерти другого, и радостно будет умереть обоим вместе, прикладывая к холодеющим губам свои губы, как печать бессмертия.

И они снова стали следить за перелётом рыбок, который в стремительном движении своём пронизывали зеленые упругие волны, и влага давала им новые силы летать трепеща прозрачными крылышками.

Старик отошёл побеждённый.

Он остановился на пустой палубе, глядя на эту пару счастливцев. Казалось, он новой мыслью измерял глубину своего прошлого, глубину человеческого бытия, и взгляд его прояснел на одно мгновение, получил ту же силу полёта, как эти рыбки, пронзающие родную им стихию.

Но когда он перевёл глаза на объятую ужасом и смятением толпу, его лицо исказилось отвращением и презрением к ним.

Он колебался несколько мгновений, затем медленно пошёл куда-то и вернулся скоро с большой тарелкой молока. Поставив эту тарелку посреди опустелой палубы, он длительно и странно засвистел, и от этого свиста всем вдруг стало жутко до ледяного озноба.

Острая мысль поразила всех: не кто иной, как он выпустил змей. Для чего? Это была тайна, но у всех сразу явилась уверенность, настолько ясная, что они даже не сказали друг другу ни слова, а только обменялись взглядами, кричащим сильнее слов:

«Это сделал он! Он!»

Но никто не смел крикнуть этого ему; они страшились взглянуть на него, ожидая какого-то чуда от старика, похожего на пророка или на древнего мага.

И вдруг глаза всех остановились на змеях, которые появились неизвестно откуда и, быть может, разбуженные свистом, похожим также на свист взбешённой змеи, медленно извиваясь, тянулись к чашке с молоком, издалека почуяв его.

Две змейки: красная, как коралл, и синяя, как бирюза.

Вот они приблизились к тарелке и, подняв свои острые головки, перекинули их через край её и замерли, с жадностью всасывая в себя молоко.

— Убить их! Убить! — раздался полный ужаса шёпот, но никто не решался сдвинуться с места.

Так прошло несколько острых, как иглы, и жгучих, как искры, — минут. Змеи могли удовлетворить свою жажду и ускользнуть.

Этот старый колдун не имел права допускать змей уползти.

Но он стоял в стороне, не двигаясь, глядя в ту сторону, где прогуливались влюблённые.

Наконец и они заметили эту картину. Тогда, весело сказав что-то друг другу, они пошли по направлению к этим змеям.

В руках у них не было никакого оружия, но страшно было крикнуть им, чтобы они захватили что-нибудь с собою, чтобы убить смертельных гадов: змеи могли встревожиться и уползти.

Ужас оковал всех, когда оба приблизились к змеям, начинавшим уже слегка обнаруживать беспокойство, и враз склонились к ним с протянутыми руками.

— Убить их! Убить! — вырвался зверский вопль у толпы, и трудно было сказать, относился он к змеям, или к тем, кто мог спугнуть змей.

Но в то же время, ловко захваченные у самой шеи пальцами, две змейки повисли в его и её руках; одна, как струя алой крови, другая, как синяя лента.

И с теми же весёлыми улыбками, глядя друг на друга, они понесли их обратно в стеклянный плен.

Старый индус провожал их посветлевшим взглядом.

Он и раньше чувствовал некоторое недомогание, а в это серое мартовское утро проснулся совсем больным. От скудного сырого воздуха шторы, закрывавшие окна его спальни, казались ещё более тяжёлыми и отощавшими, несмотря на ограждавшая их двойные рамы. И даже обычное дребезжание уличной жизни, которое он привык не замечать в продолжение этих двадцати с лишним лет, сейчас тоже как-то сыро и назойливо касалось его. Особенно неприятен был редкий звон колокола с соседней военной церкви, напоминавший о чем-то неизбежном.

«Ну, вот, теперь пойдут так каждый день звонить! — подумал он с гримасой. — И как это я мог прежде любить великопостный звон!»

Донн… донн… донн…

Звуки уныло ударяли о стекла, как серые крылья дня, и глохли в занавесках.

Если бы не важный доклад министру, он в этот день, пожалуй, не пошёл бы на службу. Тело, и особенно голова, казалось, были налиты этой сырой томительной тяжестью утра, и в мягких, пухлых пальцах рук и ног что-то зудело и покалывало.

Перед кофе он проглотил новые пилюли, затем привычно оделся и поехал на службу.

Обыкновенно он отправлялся туда пешком; на этот раз приходилось экономить силы.

Колокольный звон, не переставая, посылал удар за ударом, покрывая уличный шум мягким, прозрачным трауром; звон уже шёл теперь от разных церквей и сливался в один поющий похоронный голос, тоже напоминавший о чем-то, почти забытом и близко-печальном.

Делая доклад министру, чиновник вспомнил этот звон, и вдруг ощутил такую слабость, что позволил себе опереться на ручку министерского кресла, чтоб не упасть.

— Что с вами, дорогой мой?

Он постарался овладеть собой и опустился в соседнее кресло, чувствуя, как этот звон бродит в нём приливающими и отливающими волнами.

— Вы побледнели, вы нездоровы?

Ему стало совестно этой слабости; но еле хватило сил успокоительно ответить:

— Ничего, ваше превосходительство, не извольте беспокоиться — минутное недомогание.

Но министр внимательно и ласково коснулся его руки. Рука была влажная и холодная.

— Вы совсем нездоровы! Вам надо лечиться.

— Это, ваше превосходительство, пройдёт.

— Да, но нельзя игнорировать…

— Не извольте беспокоиться, лёгкое утомление…

— С этим шутить нельзя, вы заработались, вам необходимо отдохнуть. Насколько помнится, вот уже два года вы не брали отпуска? Посоветовались бы с докторами.