Георгий Чулков - Сережа Нестроев

— В тюрьме познакомились, — улыбался Григорий Петрович. — Я вот и другого еще одного привел. Мы вместе ходим. Брат Антон.

— Садитесь, пожалуйста. Обедать будем. Так ты говоришь, в тюрьме познакомился. Вот удивительно. Как же так? Впрочем, потом расскажешь.

Все уселись за стол.

Брат Антон был низкорослый лохматый мужик, скуластый, как татарин, с монгольскими глазами, блестящими и острыми.

— Устали? — спросила Валентина Матвеевна, помолчав.

— Зачем устали? Совсем не устали. Мы с братом Антоном идем и поем. С песенкою, сестра, совсем легко. Да я ведь шесть недель как из тюрьмы, всего только.

— Почему не едите? — забеспокоилась Валентина Матвеевна, заметив, что гости отодвинули тарелки.

— Мясное ведь, — улыбнулся Григорий Петрович.

Из кухни принесли кашу, и странники принялись за трапезу.

— Ну, как, братец, живешь? — спросил вдруг Сережу Григорий Петрович, устремив на него свои светлые глаза.

— Не знаю, хорошо ли, — сказал Сережа. — Живу, как во сне.

— Проснись, братец, проснись, проснись, — забормотал Антон и засмеялся мелким, дробным смешком.

Валентина Матвеевна вздрогнула и нахмурилась.

Разговор не очень ладился. Но странники не смущались. Они прилежно ели свою кашу — Григорий Петрович неспешно, а его товарищ забирал кашу полною ложкою и, поблескивая острыми глазками, ел с большою охотою.

«Это мой дядя, Григорий Петрович, — думал Сережа, недоумевая. — Он был в университете. Он мог бы жить в довольстве, среди книг и картин, в чистоте, с женою, с этою чудесною, нежною Валентиною Матвеевною, а он бросил все, он бродит по России с этим грязным Антоном, таскает «парашу» в тюрьме… Почему так? Зачем это все?»

— Братец, зачем в городе живешь? Тесно здесь, — сказал Григорий Петрович Сереже, перестав есть.

— Я не знаю, где жить. И как жить, не знаю.

— Как птицы. Как птицы, — засмеялся Антон.

— Что? — не поняла Валентина Матвеевна.

— Не сеют, не жнут. Отец питает, — пояснил он, вскинув острый глаз свой на Валентину Матвеевну. — Не сеют, не жнут, — повторил он еще раз и замолчал, уставившись в опроставшуюся тарелку.

После обеда перешли в другую комнату, где была мягкая мебель, и еще более странно было видеть здесь этих двух людей в зипунах. Когда все уселись, Антон сказал:

— Помолчим, братцы.

И все невольно подчинились приглашению и замолчали.

«Они молятся сейчас, должно быть», — подумал Сережа, взглянув на странников.

Так они молчали минуты три — срок немалый, когда четверо сидят в одной комнате.

Первая нарушила молчание Валентина Матвеевна.

— Гриша! Вот мы с тобою целый год не виделись. Ты все еще тех же мыслей держишься, а?

— У меня, сестра, теперь и мыслей нет, — ответил Григорий Петрович тихо. — Я больше землею живу. Слушаю ее. Она за меня думает. Правильно я говорю, брат Антон?

— Земля за нас думает, — повторил брат Антон и опять засмеялся дробным своим смешком. — Книжная премудрость, сестра, от лукавого; городская жизнь от лукавого; убойная пища от лукавого; плотская любовь от лукавого. Верно, брат Григорий?

— Верно, — кивнул Григорий Петрович. — Все плотское от лукавого…

— И красота от лукавого? — спросила Валентина Матвеевна.

— Земля — красота, — сказал Григорий Петрович. — А то, что люди сочинили и сотворили, — все идолы. Все людьми сочиненное от лукавого.

— А почему земля — красота? — допрашивала Валентина Матвеевна своих гостей.

— То, чего нет, всегда лучше того, что есть. Человек хочет быть. Животное меньше хочет быть. Растение еще меньше. А земля совсем не хочет быть. Чем ближе к тому, чего нет, тем лучше. Самая большая красота — то, чего нет.

— А вы мне в тюрьме говорили, — сказал Сережа, задыхаясь от волнения, — вы мне говорили, что «надо быть, как дети». Но ведь дети хотят быть. Дети — жизнь, а не смерть.

— Дети меньше хотят, — упрямо проговорил Григорий Петрович, и вдруг как будто бы смутился и улыбнулся виноватою, но светлою улыбкою.

«Рассуждает он безнадежно, — подумал Сережа. — Но улыбается, как дитя. Чистый он сердцем — вот что».

Ему решительно нравился дядя. Но вдруг он увидел лицо Валентины Матвеевны. Она недобрыми глазами смотрела на «брата Антона» и улыбалась презрительно.

«Что с нею? Такою она никогда не была. Случится что-то сейчас», — мелькнуло в голове у Сережи.

Валентина Матвеевна встала и, заложив руки за спину, стала ходить по комнате, как будто не замечая никого.

— Все вздор. Все вздор, — говорила она быстро и сердито. — Не хочу вашей могильной правды. Не хочу вашего «того, чего нет». Вздор. Все вздор. Лучше в старую церковь пойти и мощам поклониться, чем вашей пресной правде учиться, чем красоту променять на ваше безволие. Я скверная, я порочная. Я погибаю, но я цветы люблю, и животных люблю, и человека люблю. Вы мне все про Евангелие толкуете. Христиане вы или нет? Скажите мне прямо — Богочеловек Христос или нет?..

Странники молчали, опустив головы.

— Богочеловек Христос или нет? — повторила она, остановившись против Григория Петровича, и даже тронула его за плечо.

Он поднял на нее тоскливые глаза:

— Все богочеловеки, — пробормотал он тихо, — и ты, и я, и он… И Христос — богочеловек тоже.

— Тоже богочеловек, — усмехнулась Валентина Матвеевна, негодуя. — Так сказать, Гриша, значит от Христа отречься. Лучше уж остаться в моем одиночестве, в моем грехе, чем с вашей безхристовой правдой тосковать.

— Гриша! Пойдем отсюда, — вдруг встал «брат Антон».

— Пойдем, братец, пойдем, — заторопился Григорий Петрович. — Прощай, сестра.

Мягко ступая лаптями по ковру, они направились к двери. На пороге брат Антон остановился и, указывая пальцем на Сережу и смеясь своим мелким, дробным смешком, сказал вдруг:

— Горе. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.

Когда Верочку Успенскую вытолкали на улицу из квартиры барона Мерциуса, едва ли она была душевно здорова. Впрочем, у нее начиналась тогда настоящая лихорадка, что и подтвердилось впоследствии. Это был тот самый час, когда Сережа, шатаясь, вышел из трактира «Лебедь» и поехал к Валентине Матвеевне.

Очутившись на улице, Верочка побежала куда-то, задыхаясь в метели и не сознавая вовсе, куда она бежит. Неба совсем не было видно. Снег падал откуда-то сбоку, вздымался с земли, взвивался диким вихрем. Казалось, будто кто-то трубит сердито в огромный рог, давая знак, что идет злая метель.

Около получаса блуждала девочка по снежным улицам и переулкам, с каким-то странным намерением пожертвовать собою непременно. Как — она и сама не знала, и, вероятно, не представляла себе ясно, что, собственно, она должна для этого сделать.

У нее только одна была твердая мысль:

— Тамарочку оскорбили, растоптали, унизили: значит, и я не смею быть чистой и счастливой. Пусть и меня унизят. Пусть и я буду оскорбленной. Пусть, пусть…