Алексей Будищев - Пробужденная совесть

— Это тот самый, которого расщепало молнией? — тихо спросил Беркутов.

— Да… — Настасья Петровна закрыла лицо руками и снова разрыдалась. — Увезите меня куда-нибудь, Михайло Николаич, увезите меня, родимый, — шептала она сквозь рыдания.

— Послушайте, голубушка, — заговорил Беркутов, трогая руки молодой женщины, — вы успокойтесь хоть на минутку и слушайте, что я вам буду говорить. Успокойтесь, родная, хоть немножко. Ну, вот так! А теперь слушайте. Если вы хотите, я действительно могу увезти вас далеко-далеко, под другое небо, к другим людям и, если хотите, мы поедем сегодня же ночью. Мой совет вам ехать, потому что здесь вы будете страшно несчастливы. Здесь вам все напоминает Трегубова: и сад, и река, и ночь, и ваш муж. Муж и бьет вас вот именно за то, что вы напоминаете ему о том, чего он боится как огня. И он всегда будет бить и мучить вас, всегда, всегда!

Беркутов на минуту замолчал. Настасья Петровна слушала его, содрогаясь всем телом. Ее глаза ярко горели в полумраке комнаты.

— Кроме того, — заговорил Беркутов, — вас каждую минуту могут накрыть, и тогда вы пойдете на каторгу. А знаете ли вы, что такое каторга? — Беркутов внезапно встал и взволнованно заходил по комнате. — Что будете делать вы на этой каторге… — остановился он перед Пересветовой и внезапно замолчал, охваченный волнением. — Когда я, когда я, — заговорил он снова, стискивая свои руки, — я, мужчина… ах, лучше и не говорить об этом! — резко махнул он рукой. — Слушайте, я увезу вас отсюда сегодня же ночью; вы никогда в жизни не услышите больше о Трегубове, и ни один листок ни одна нитка не будет вам напоминать о нем. Я никогда в жизни не буду вашим мужем, — продолжал он, — с этой стороны вы можете быть спокойны, но я сумею покойно устроить вашу жизнь. Я буду жалеть вас, я ни одного человека в мире не жалею, я всех ненавижу, ненавижу, а вас, вас я буду жалеть. Ну, так что же? Хотите вы бежать со мною?

Он ждал ответа. Настасья Петровна сидела перед ним, взволнованная и бледная; ее лицо белело в полутьме, точно было посыпано мелом.

— Хотите? — повторил свой вопрос Беркутов.

Настасья Петровна кивнула головою.

— Ну, вот и отлично, — проговорил Беркутов, — вот и отлично, родная. Тогда нам нужно сейчас же устроить вот что… — с минуту он в задумчивости ходил по комнате. — Устроим вот что, — продолжал он. — Присаживайтесь сейчас к столу и пишите вашему мужу приблизительно следующее. Сейчас, дескать, любезный супруг, я сижу у нашей дьяконицы Анны Павловны. Завтра, чуть свет, она едет в город, позволь же мне ехать с нею и погостить недельку у тетки. Ведь у вас там тетка? Ну, так вот и все. Эту записку мы сейчас же пошлем с посланным к вашему мужу, и вот увидите, он сейчас же пришлет вам разрешение. Он будет сам рад удалить вас хоть на недельку с своих глаз, потому что вы напоминаете ему всем своим видом о том, что вспоминать ему совсем не хочется… Так садитесь, голубушка, к столу и пишите записку.

— А как же паспорт? — спросила Настасья Петровна робко. Нервное возбуждение еще не покинуло ее, и она постоянно вздрагивала всем телом.

— Паспорт вам не нужен, — отвечал, усмехаясь бритыми губами, Беркутов, — паспортов мы достанем, пожалуй, хоть на все наше село. Это пустяки.

В полутьме он помог Настасье Петровне снять пальто и зажег на столе лампу.

Пересветова шаталась на ногах, как пьяная.

Через минуту Беркутов стоял на крыльце своего флигеля с письмом в руке и говорил лошадиному пастуху Сысойке:

— Пересветов тебя знает?

— Нет, смотри, не знает.

— Ну, так вот и отлично. Слушай меня, лошадиный пастырь, как можно внимательней. Вот тебе письмо: с этим самым письмом поезжай сейчас же к Пересветову и скажи, что ты работник нашего дьякона; слышал? А это письмо, дескать, от Настасьи Петровны; она, дескать, сидит сейчас у дьякона, пьет чай и ждет ответа. Понял?

— Понял.

— Ну, повтори.

Сысойка повторил приказ Беркутова слово в слово.

— Ну, вот и отлично, — усмехнулся тот. — За все это получай ты, лошадиный пастырь, авансом двугривенный. А после я пошлю тебя за ямскими лошадьми в село. Беркутов вручил Сысойке монету. — Vouz comprenez? — спросил он его, улыбаясь.

— Чего-с? — переспросил Сысойка.

— Я спрашиваю, ты умен?

Сысойка вместо ответа рассмеялся, побежал к конюшням и, обращаясь к караульщику, крикнул:

— Ну, айда наперегонки! Кто кого!

Очевидно, двугривенный его развеселил.

— Ну, голубушка, а вы ложитесь сейчас отдохнуть часика на два, — говорил Беркутов, входя к Настасье Петровне. — Позвольте, я помогу вам снять башмаки, а затем ложитесь на кроватку, закройтесь пледом и подремлите хоть немного. Нам предстоит далекое путешествие, родная!

Настасья Петровна молчала в глубокой задумчивости. Беркутов, тихо касаясь ее ног, снял с нее башмаки, уложил в постель и, покрыв ее пледом, спросил:

— Ну, что теперь мы с вами товарищи? Товарищи, так дайте мне вашу руку! Ну же, голубушка! Клянусь, — добавил он, пожимая ее тонкую руку, — что я увезу вас от всех ужасов. Через пять дней мы будем в гостях у иных людей, у иного неба, у иных птиц. Там вам полегчает. А сейчас, голубушка, вы расстегните под пледом кофточку, чтоб не мешать легким. Когда будет нужно, я вас разбужу. Покойной ночи, родная.

Он надел на курчавые волосы маленькую шапочку, опустил свет лампы и вышел из флигеля.

«Теперь нужно известить о своем отбытии милейшего проконсула», — думал он, направляясь в дом.

Столешников лениво положил на стол изящный томик Овидия и, повернув к Беркутову седую голову, спросил:

— Ну, что скажете хорошенького, domine?

Он был в черных туфлях и черном шелковом халате.

«Кто с чем, а проконсул с Овидием», — подумал Беркутов и отвечал:

— Я попросил бы вас, Илья Андреевич, дать мне трехдневный отпуск. Я немедленно должен ехать в город, у меня больна тетка.

— А у вас есть тетушка? — спросил Столешников.

— Да, бедная старушка, — проговорил Беркутов и подумал: «Очень бедная, у нее ничего нет, даже имени!»

— Что же, поезжайте с Богом, — сказал Столешников и, постучав худым пальцем по переплету книги, добавил: — Вот хорошая книга, ах, какая хорошая!

— Еще бы, — усмехнулся уголками губ Беркутов. — «Ante sous Niobe thalamos», — проскандировал он стихи из Ниобеи. — Очень хорошая. Так можно? — добавил он.

— Можно, можно, — Столешников взял томик в руки. — До свидания, domine, — кивнул он седой головой.

— Всего хорошего, — слегка шаркнул ногами Беркутов.

Он вышел на двор. Из темных туч мелким бисером моросил дождь. Ветер уныло шумел между постройками. От сада пахло сыростью. Беркутов двинулся было двором и вдруг увидел бледное лицо Зои Григорьевны у одного из окон. Окно было растворено; Беркутов повернул туда.

— Здравствуйте и прощайте, — сказал он, подходя к окну и снимая с курчавой головы маленькую шапочку. — Сейчас я был у проконсула и взял у него трехдневный отпуск.