П. Гнедич - Семнадцать рассказов (сборник)

Он следил за всеми деталями той комедии, что пёстрым калейдоскопом проходила пред его глазами. Но одновременно с интригой, постепенно развивавшейся на сцене, внутри его, совершенно помимо его воли, развивалась и росла целая драма или, вернее, предчувствие какой-то драмы, которая должна совершиться.

У него дома осталась больная жена. В тот день утром ей стало гораздо лучше: она дней пять или шесть тому назад захворала тифом. Но домашний их доктор, Переваров, очень скоро остановил его. Сегодня, осматривая её, — это было часа в четыре, — он сказал, что одно лёгкое воспалено и велел ставить холодные компрессы, уверяя, что от этого боли прекратятся. Он очень вразумительно рассказал старушке-няне, как надо положить клеёнку, какой величины взять кусок её, и когда переменить мокрые салфетки. Александр Васильевич посмотрел на слабо говорившую и тихо стонавшую жену, и вдруг почувствовал озлобление, только не против неё, а против этой старушки-няни. Он ей для чего-то снова повторил всё сказанное доктором и прибавил: «Да не спутайте по обыкновению». В другое время Анна Ивановна рассердилась бы, но тут она нисколько не обиделась, а напротив того, очень ласково на него посмотрела и только сказала: «Да уж будьте покойны».

Может быть Александр Васильевич и не пошёл бы в театр, но он сам себя поймал на этой мысли и испугался: «Если я нейду — значит есть опасность, а опасности ведь никакой нет. Ей сегодня лучше. А что она стонет, это очень понятно: она женщина нервная, всегда боль переносила нетерпеливо». Он обрадовался такому выводу и начал всеми силами напускать на себя спокойствие. Он, как всегда зажёг пару лишних свеч перед зеркалом в кабинете и стал одеваться. Вставил пуговки в тугую, отполированную как стальная пластинка грудь рубашки, ввернул большие запонки в рукава, вынул из стола портсигар и бумажник, всё это совершенно как всегда, нисколько не изменяя привычек. потому что не для чего было изменять их. Обдёрнув сюртук, он прошёл в комнату жены и спросил у Анны Ивановны:

— Спит?

Та качнула отрицательно головой. Он подошёл к кровати, нагнулся и поцеловал горячие полуоткрытые губки.

— Я иду в театр, — сказал он, стараясь придать голосу развязность. Ему казалось, что этою развязностью он поддержит бодрость духа жены. — Не нужно ли тебе чего-нибудь, я могу на обратном пути завернуть в Милютины лавки?

Она слегка повернула голову в сторону от него и сделала слабое движение худенькою белою рукой.

— Какое!.. Ты видишь…

— Ну, как хочешь, — быстро проговорил он, опять наклоняясь и осторожно целуя её. На этот раз она ответила на поцелуй, но поздно, когда он уже поднял голову.

— А компрессы ещё не меняли? — для чего-то спросил он.

— Всё, батюшка, всё сделано, — возразила Анна Ивановна. — Вам чай к половине двенадцатого?

«Ведь вот и она спрашивает о пустяках, о чае, — сообразил он. — Ведь если бы была опасность, разве её занял бы такой вздор?» И он в самом деле повеселевшим голосом сказал:

— Да, да, как всегда, приготовьте пожалуйста.

Пока он шёл по улице, у него на сердце было довольно спокойно, хотя и дома, и извозчики, и фонари, всё было не совсем так как всегда, что-то такое стояло между ним и всем окружающим. Но когда он пришёл в театр, сдал знакомому, кланявшемуся капельдинеру пальто и уселся на своё обычное кресло, он вдруг почувствовал, что ему не по себе. Этот огромный ярко освещённый занавес имел уж совсем необычайный вид. Печать какой-то унылости лежала на всём. Он не мог отдать себе отчёта — казалось ли ему это, или в самом деле подбор публики был таков, только не было обычного оживлённого говора, того смутного шума, что гудит беспрерывно в антрактах. Знакомые кланялись ему, жали руку. Никто не знал о болезни жены. Иным он говорил об этом. Они сожалели и успокоительно спрашивали: «Но ведь теперь ей лучше?» Наконец ему надоело говорить всем об одном и том же, и он начал возмущаться театральными порядками, благо подошёл к нему один старый литератор. Это была самая модная тема разговора, и скоро к ним присоединился ещё один знакомый, немец с жидовским лицом, в пенсне и с зелёным перстнем, тоже какой-то литератор. Каденцов старался воодушевиться и на минуту действительно весь отдался интересу разговора. В это время подняли занавес, и пришлось сесть на места.

Но когда ему пришлось только слушать, что говорят со сцены, а самому молчать — тут вдруг со всею ясностью представилось то, что может случиться в ближайшем будущем. Он начал припоминать последние слова доктора, искал, не было ли в них намёка на явную опасность. Отчего же этот доктор, его хороший знакомый, решительно ничем не подготовлял к возможности катастрофы? Он всё время говорил, что пустяки, и что это можно остановить и предотвратить. Но когда он сегодня приложил к её груди трубку, какая-то тень проскользнула по его лицу. в глазах затеплилось какое-то внутреннее беспокойство, и концы бровей как-то странно задвигались. Он уехал довольно поспешно, пожал руку как всегда, ни крепче, ни слабее, и сказал, что будет завтра. Ведь если ей действительно плохо, он бы непременно заехал сегодня?

Сомнение и боязнь чего-то чередовались с напускным спокойствием мерно, как прилив и отлив. Он всеми силами желал, чтобы всё обошлось хорошо и благополучно, и начинал верить, что так и будет, именно вследствие его сильного желания. Порою, неожиданно застилая сцену, рисовалась перед ним полутёмная спальня с тремя смятыми большими подушками и малиновым огоньком лампадки в старинном киоте. И так отчётливо вырисовывалось пред ним её пожелтевшее, обострившееся лицо с прямыми, подрезанными на лбу волосиками, которые она не завивала за пять дней своей болезни. Он видел её закрытые веки, и нижнюю, запёкшуюся губу, неплотно прикасавшуюся к верхней, и кружевную кофточку. И так это живо и образно стояло перед ним, что он в эти минуты не видел актёров, не слышал того, что говорят, а смутно смотрел только на широкую спину какого-то старика, сидевшего перед ним и всё поводившего правым плечом, словно ему резало под мышкой.

Внезапно, совершенно нежданно, он пришёл к выводу, что когда наступит антракт, он тотчас же поедет к доктору и попросит его сказать всё откровенно. Это его несколько успокоило, он начал анализировать своё ощущение: «Что бы это могло быть? Предчувствие? Существует ли вообще предчувствие, или это предрассудок?» Он вдруг вспомнил, что собаки воют перед покойником, — это бесспорно, это он сам наблюдал.

Он остановился на слове «покойник». Странное слово, странно звучит, а между тем такое полное понятие оно даёт. «В доме покойник, в доме покойница». Сколько торжественности и таинственности в этих словах! Он вдохнул, опять поймав себя на роковом вопросе.