П. Гнедич - Семнадцать рассказов (сборник)

В это время опустили занавес.

Однако он не ушёл в антракте. Ему хотелось говорить, говорить много, о чём угодно, только не о болезнях.

И он начал говорить о той неловкости, которую позволил себе, на одном литературном обеде, известный адвокат Устинович: он с жаром доказывал, что Устинович не прав, хотя утром в тот же день защищал того же Устиновича. Он говорил с таким пафосом, словно дело касалось его очень близко и от исхода спора зависело многое. На него даже стали обращать внимание, и толстая дама, сидевшая с краю, в очень тугом корсете, даже в упор смотрела на него в бинокль, словно в первый раз видела спорившего человека. Каденцов, впрочем, отлично понимал, что и тот, с кем он спорил, и эта дама с подпёртою грудью — самые обыкновенные смертные и только. В то же время он знал, что он выше не только их, но и всей толпы, что шуршала в партере, выше потому, что теперь, в данное время, он не причастен тому будничному интересу, который привлёк в залу столько народа. Они все захвачены сутолокой жизни, а он смотрит поверх этого, и если ещё не видит, то чувствует приближение того, что носит грозное, страшное название: смерть.

А по-видимому здесь, в театре, всё так далеко от мысли об этом ужасном конце. Один господин надел даже почему-то фрак и, щурясь в монокль, стоит у барьера первого ряда. Он думает об ужине, о тех дамах, что сидят с веерами в бельэтаже, о своих кредиторах, и чёрт знает ещё о чем, но уж никак не об умирающих. В оркестре пискливо ноет настраиваемая скрипка. Сверху, порхая зигзагами, медленно падает афиша. И почему же непременно каждый день кто-нибудь да сбросит нечаянно афишу с верхнего яруса? И каждый день те, кто не досмотрели за этим клочком бумаги, с пугливым беспокойством глядят вниз, а те, к кому он попал на колени, почему-то улыбаются и радостно смотрят вверх, довольные такою безобидною случайностью. И ведь каждый день, каждый день всё это одно и то же…

Знакомый Каденцову гвардейский офицер, очень близорукий, но очень милый, пожал ему с чувством руку.

— А вы слышали, бедный Алябьев с ума сошёл, — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. — Поехал к старику-отцу в имение и в вагоне сошёл с ума.

— Какая же причина?

— Полагают, недочёт полковых сумм. Жаль, жаль, бедного!

По лицу офицера видно было, что он жалеет потому только, что это так принято. Но ему лично, несмотря на близорукость, очень хорошо: и начальство его любит, и сапоги не жмут, и в винт он выигрывает: право, ему не до сожалений.

— Где же теперь Алябьев?

— В сумасшедшем доме. Представьте, на людей кидается. Старик в отчаянии: уж лучше бы умер.

— Нет, отчего же лучше? Тут он может выздороветь, а ведь смерть, это уж совсем…

— А, не говорите: смерть лучше. Все помрём… Несть ни печали, ни воздыхания…

В груди Каденцова опять так непривычно сжалось. Он стиснул руку поручика и, сразу решив, что теперь пора, пошёл к выходу.

Капельдинер удивился, когда он подал ему жёлтенький мягкий билетик на грязной верёвочке. Он ловко растопырил пред ним пальто и спросил только:

— На бал изволите торопиться?

Каденцов сунул ему двугривенный, ничего не сказал и вышел на подъезд. Фонари по-прежнему горели. Жандармы, не имея надобности отгонять извозчиков, тихонько похаживали у подъезда. Лохматый щенок, очевидно заинтересованный чем-то, смирно сидел против входной двери, боязливо подёргивая ушами. Каденцов пошёл прямо к Переварову.

— Я его попрошу, и он мне всё скажет, — успокаивал он сам себя. — Потому что ведь нельзя же так продолжать.

Ему сегодня целый день очень ясно представлялись какие-то старушки, умирающие по деревням в позднее вечернее время. Ему слышался какой-то далёкий колокольный звон, и так жутко делалось.

— Нет, надо нервы лечить Ай, до чего я мнителен! — думал он, покачивая головой, и всё ускорял и ускорял шаги.

Но доктора дома не оказалось.

— Они, кажется, к вам поехали! — задумчиво сообразил лакей, отворявший двери.

Каденцов почувствовал словно укол в грудь.

— Как? Разве присылали от меня?

— Никак нет-с. Только будто бы они сказали, что к вам заедут.

Каденцов сбежал с лестницы, вскочил на первого попавшегося извозчика и поскакал домой.

— Был доктор? — спросил он у швейцара.

— Были, сейчас уехали.

Он, прыгая чрез три ступени, взбежал к себе наверх в смутном предчувствии.

Оказалось, что доктора никто не звал. Он сам приехал, посмотрел, спросил об Александре Васильевиче, посмотрел, не подходя даже к кровати, на спящую больную, и уехал. Этот визит ужасно взволновал Каденцова. Ему теперь совершенно ясно, осязательно почувствовалась опасность.

— А по вашему как? — спросил он Анну Ивановну.

— Да всё в том же положении.

Эту фразу он слышал третий день подряд, и ему она стала противна. Анна Ивановна нисколько не удивилась тому, что он пришёл из театра в десятом часу, как будто это так и должно было быть. Она его успокоила относительно самовара, сказавши, что сейчас всё будет, и пошла в столовую, что была рядом со спальной. Он закурил сигару и стал тихонько похаживать по спальной. Сперва он подумал было, что дым беспокоит жену, но потом вспомнил, что именно сигарный дым очищает воздух. Предавшись этой мысли, он даже усиленно начал пускать клубы синего дыма.

В дверях показалась кухарка, толстая и сонная. Она опёрлась одною рукой о косяк и наклонилась жирною грудью вперёд.

— Барин, а барин, вы бы меня с расходом отпустили.

Он замахал ей рукой и вышел в столовую. Он сел на свободный край стола. Скатерть ярко белела под светлою лампой. На другом конце стояли поднос, чайник и один стакан в подстаканнике. Обыкновенно для барыни ставилась синенькая низкая чашка, но теперь её здесь не поставили…

— Курица-то хороша была за обедом? — спросила Прасковья.

Каденцов старался напрячь свои мысли и сообразить о курице.

— Да, должно быть хороша, — ответил он, и начал проверять поданную книжку.

— Уж не знаю что и готовить, — недовольным голосом продолжала Прасковья, складывая на огромном животе лоснившиеся, пропитанные жиром руки, — хоть бы барыня скорее выздоравливала, а то такой разброд, что беда.

— Да когда она выздоровеет? — боязливо спросил он, вполне довольный её уверенностью в том, что всё же можно выздороветь.

Но в ответ Прасковья не только не поддержала этой надежды, но даже совсем разрушила её, глубоко вздохнув и вытерев грязным передником внезапно навернувшиеся слёзы.

— Это что же «рыся — тридцать копеек?» — спросил он, тыкая пальцем в книжку.

— Рыс, — объяснила она.

— Ага, рис, — догадался он, и отдал ей книжку.

— Как же на завтра к столу?

— А вот вы к Анне Ивановне обратитесь, она вам всё закажет. Я не умею… Или вот что: сделайте на второе осетрины отварной с хреном.