Владимир Сорокин - Роман

Роман курил, разглядывая сад.

Две босые девки в белых платках собирали клубнику, оглядываясь на Романа и тихо хихикая. Клубники в этом году было много, ее собрали почти восемнадцать ведер, и эти хихикающие девчата собирали девятнадцатое. Отсюда Роман мог видеть, как играет солнце в груде рубиновых ягод.

- Ромушка, молоко! - раздалось где-то внизу.

Роман потушил папиросу и вышел из комнаты.

Внизу, на притененной плющом и диким виноградом веранде за столом сидели Антон Петрович и тетушка. Было время полдника, и стол был накрыт соответственно.

- Рома, не видел ли ты из своей студии какой-нибудь тучки? - спросила тетушка, пригубливая молоко из чашки.

- Как-то не заметил, - усмехнулся Роман, садясь на свое место и придвигая стакан с молоком.

Антон Петрович, флегматично жуя землянику, листал толстый литературный журнал. Пенсне и сосредоточенность придавали его лицу угрюмое выражение.

- Как п'арит, - со вздохом произнесла Лидия Константиновна, глядя на заросли винограда, шевелящегося под слабым ветерком за распахнутыми окнами веранды.

- В здешних краях июль - самый жаркий месяц, - проговорил Роман, отправляя в рот земляничные ягоды и запивая их холодным молоком.

- Ну, не всегда, Рома. В прошлом году наоборот - на Духов день стояла ужасная жара, а в июле пошли дожди. А на Преображение уже три кадушки грибов насолили.

- Это не те ли грибы мы едим?

- Конечно, те.

- Замечательно вы солите, тетя.

- Спасибо, Ромушка, - она улыбнулась своей мягкой женственной улыбкой, Дай Бог дождичка. Сейчас и грибы и огурчики - все пошло бы.

- Мда... - с тяжелым вздохом Антон Петрович отложил журнал и снял пенсне, - Печально я гляжу на наше литературное поколенье. Грядущее его иль пусто, или темно. А настоящее ужасно.

- Вы так полагаете? - спросил Роман.

Антон Петрович махнул рукой:

- Безыдейность, безнравственность, бесталанность - вот три Б, на которых покоится нынешняя русская литература.

- Дядюшка, вы слишком обобщаете, - откликнулся Роман после небольшой паузы, - Хорошие писатели есть.

- Не отрицаю, друг мой, не отрицаю. Но общее состояние плачевно. Упадок, упадок и разложение. И это - русская литература, литература Пушкина, Тургенева, Толстого! Литература, на которую равнялась Европа. Печально, печально...

Он забарабанил своими огромными пальцами по столу.

- Антоша, ты чересчур строг.

- А что ты предлагаешь? - тряхнул седыми прядями дядя, - Читать эту слабосильную пачкотню и благодушно улыбаться? Лида, я никогда не был благодушным к разложенцам от искусства. Я, может, и продержался на столичной сцене три десятилетия потому, что равнялся на лучшие образцы. И то же самое в литературе. Если мы, так сказать, просвещенные читатели, будем спокойно полистывать вот это, - он поддел пальцем свисающий край журнала, - то через какие-нибудь десять лет серость и бездарность займут места Пушкина, Тургенева, Толстого!

- Дядя, а, по-вашему, во времена Тургенева общий фон нашей литературы не был серым?

- Что ты, Бог с тобой! Он не мог быть серым, потому что каждый литератор относился к своему делу серьезно. Тогда литература занимала огромное место в жизни культурного человека. Теперь же все эти писаки просто водят пером по бумаге, не переживая, не мучаясь. Да и играют так же. Мы зимою ходили в мою, так сказать, alma mater, смотрели "Антигону" в новой постановке. Боже мой... он покачал головой, - Бедняга Софокл в гробу перевернулся, коли глянул бы. Да что Софокл, я, грешный лицедей, еле досидел до конца. Боже, Боже мой! Что это было...

Антон Петрович встал и в возбуждении заходил по террасе. Половицы жалобно поскрипывали под его ногами.

- Антигону играла эдакая фифа. Такие вечерком по бульварам прогуливаются. Вся волоокая, пухлогубая. Туника полупрозрачная, кисея, эфир, полубогиня, понимаете, миллион восторгов. И так она ручку выставит, и эдак она, судари мои, плечико покажет, и таким манером ножку отставит (он стал изображать), что прямо невозможно усидеть на месте! Особенно наше бравое офицерье. Им, болванам, что "Антигона", что водевильчик - один черт, лишь бы на плечики да на ножки посмотреть! Обвешались артиллерийскими биноклями и смотрят, как эта дура выкаблучивает на манер субретки.

- А она, она, - он по-женски изогнулся, оттопырив зад и жеманно поджав руки, - Могила - брачный мой чертог, мой дом!

Роман рассмеялся, тетушка, качая головой, закрыла лицо рукой.

- А в зале - восторг! - продолжал Антон Петрович, - Господа офицеры, блаародные бородачи, студентики - едят ее глазами! Могила - брачный мой чертог, мой дом! И все - вот эдак, да вот таак! Кисея, ножки, плечики! Какая там трагедия, какое горе - все так красивенько, миленько и главное приятненько! А какой балбес играл Гемона! Сам тонкий, как фитиль, гнется во все стороны, как вьюн, лицо желтое, как у опиумного курильщика, руки трясутся, как у пьяницы, глаза горят, как у картежника, голос хриплый, как у кучера! И вот эдакое страшилище вытаскивает меч и хрипит, глазами сверкая: "Умрет она, другой умрет за нею!" - Антон Петрович захрипел, трясясь и дико вращая выпученными глазами.

Роман и Лидия Константиновна смеялись от души.

- Закалывает себя и валится таким манером на сцену... - Антон Петрович согнулся пополам и, с ревом зарезанного вепря, завалился набок, задев и опрокинув стул.

- Антоша! Антоша! - охала тетушка, заливаясь слезами от смеха.

- Но я бы снес и Гемона и Антигону, я снес бы и хор прыщавых семинаристов вместо хора фиванских старейшин и даже Витьку Орловского в роли Тиресия!

Антон Петрович поднялся с пола, выпрямился:

- Но, друзья мои, дети русской Мельпомены, когда я узрел Креонта, я понял, что Quos vult perdere Jupiter, dementat prius! Вообразите, начинается первый эписодий после пролога, выходит громила наподобие нашего Дуролома, только в два раза шире. Сам - в расшитом золотом хитоне, с жезлом, в миртовом веночке. Бородища - до пояса. Выходит, встает и начинает эдак пожевывать. Стоит и жует. Зал ждет, я тем более, как-никак, Креонта я раз девятьсот сыграл. "Мужи, тряхнув наш город сильной качкой, затишье снова дали боги нам". Да... Ждем. Но, вижу, время идет, этот господарь все жует и жует, а к фиванцам и не думает обращаться. Что за черт! Я уж все передумал. Бывает, конечно. У нас Боборыкин в "Генрихе" водой поперхнулся, так кашлял половину акта. Ну, я думаю, может, скотина, наспех на сцену идучи, сунул себе в ротовую полость пирог с вязигой, а там хрящ попался неразрубленный, вот и мучается? АН нет, друзья мои! Ларчик просто открывался! Он так пожевал, пожевал и ушел. Все зааплодировали. Оказывается, эта дубина говорила почти шепотом, дальше первого ряда не слыхать. В этом, оказывается, проникновенность! И так весь спектакль! Выйдет, пожует, жезлом помашет и назад! Так он натуральным образом прожевал весь спектакль! Каково, а?!