Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Тотчас же, ссутулившись и приняв на плечи бурку, он молча и ни на кого не глядя, двинулся в сторону Тверской. Важные личности, ставшие свитой знатока и кудесника, стремительно покинули Камергерский.

А Мельников успел подскочить ко мне. «Перед "керосином" он прошептал: "Нобиль… Манташев", - сообщил он мне. - К чему бы это? Про Нобелевскую премию, что ли, намекал? Но кому? Из-за премии, что ли, происшествие?…» «Нобиль и Манташев, - проявил я свою начитанность, - владели заводами в Баку. Вот тебе и керосин». «Ах, вот что, - успокоился Мельников. - А я думал, он до Квашнина дотянет… Альбетов - великий человек, ощущает колебания всех эпох, он много чего навышептывал… Я не все запомнил, но… Иоанна, умница, пришла с диктофоном. Сегодня и расшифруем… А Севу-то куда-нибудь увезут, там уж он страниц сто своих наблюдений выложит…» «Я думал, что он сразу все поймет, - расстроился я. - И скажет, где искать. И надо ли вообще искать». «Скорее всего он и понял. Но он человек обстоятельный. А может, ему и невыгодно сразу взять и объявить. И не только ему невыгодно. А то ведь у нас тогда потребуют, раскрывать все сразу и ни днем позже. Но это противу естественного порядка. Чтобы у нас раскрыть, а потом кого-то и изловить, нужны годы, сами знаете. И не обязательно ловить и раскрывать, а надо соблюдать в равновесии балансы». Я слушал Мельникова, онемев. Да и либерал ли и художник произносил эти слова? Впрочем, мне ли они были адресованы? А не к кому ли еще из стоявших в Камергерском? Или даже к сидевшему где-то вдалеке, но рядом с хитроумными устройствами? Не мне было гадать об этом…

А Мельников отсалютовал мне рукой и вильнул хвостом.

Я же потолкался в Камергерском еще полчаса. Впрочем, ничего нового услышать мне не удалось. Вспоминали Квашнина, но он якобы теперь в рериховских местах Гималаев. Или Тибета. Если он виноват и в грехах, а полез не в свои пределы, тибетские энергии его от себя не отпустят и растворят в темени вечности. Без всяких подсказок Севы Альбетова. Да и могло ли слово «керосин» стать подсказкой для разборчивых, но и скрытых от нас туманами и снегами сил Шамбалы? В этом сомневались. Вообще способности Альбетова вызывали теперь недоверие. Одним из главных доводов явилось соображение: «Нос у него маленький. Не нос, а носик… А ноздри? Из таких ноздрей и влажности, небось, вытекают с затруднениями». А по убеждению московских знатоков, нос дегустатора, пусть и исторических запахов, должен был не уступать носу Сирано де Бержерака. Неразгаданными остались и уши Альбетова, во всяком случае, из-под шапочки они не торчали. Показалось мне, что судьба театра, его труппы и его буфетов, людей, собравшихся возле Антона Павловича, уже и не слишком волнует. Остыли. Сходились на мнении: ничего здесь уже не вырастет. Накануне водила-бомбила Васек Фонарев вылил на асфальт отсутствия бочку живильно-молодильной касимовской воды, и что?

Единственно взволнованными и будто огорошенными увиделись мне тогда Андрюша Соломатин и его пройдошистый спутник. Они выкрикивали друг другу нервные слова (из них услышались: «Бочка!… Бакинское керосиновое товарищество!… Кисловский переулок!… Коробка!…») и что-то по очереди рисовали на страничках блокнота, оспаривая при этом суть нарисованного.

Меня Соломатин будто и не видел. До того был возбужден.

Из-за чего волновались и о чем спорили приятели, я узнал позже. Значительно позже. Уже после того, как прочитал в «Московском комсомольце» о трагическом происшествии. «Вчера в одной из квартир жилого дома по Камергерскому переулку был зверски убит ученый и коллекционер Сева Альбетов. Из неофициальных источников нам стало известно, что Альбетов был приглашен для исследования обстоятельств убийства гр-ки О.П., совершенного в той же квартире несколько месяцев назад».

Впрочем, здесь я в нетерпении забегаю вперед, опережая ход рассказываемой истории…

А в день сеанса Альбетова в Камергерском Соломатину позвонил Ардальон и пригласил присутствовать на сеансе.

– Зачем мне этот Камергерский-то? - спросил Соломатин.

– Тебе-то он, может, и не нужен, - сказал Ардальон, - но мне нужен ты. И по делу.

– Обойдетесь, - сказал Соломатин.

– Ба! Ба! Ба! Юноша дерзит! - рассмеялся Ардальон, и будто бы зловеще. - И чем же, Соломатин, обеспечена твоя дерзость? Не открыты ли тебе три карты?

– Картами не балуюсь, - сказал Соломатин. - Но кое-что мне открылось.

– Блефуешь! - снова рассмеялся Ардальон. - Пирсинг в ноздре еще не завел? Что же тебе этакое могло открыться? Намекни, сделай одолжение. Расписочки-то твои у меня…

– Про эту чушь ты можешь мне не напоминать, - сказал Соломатин. - А намекнуть… Отчего же и не намекнуть? Раза два ты интересовался моим среднекисловским приобретением… Из того подвала…

Соломатин замолчал, стараясь уберечь себя от глупости. Но утренняя наглость Ардальона раззадорила его. Ничего нового в наглостях и бесцеремониях Полосухина не было, но сегодня натура Соломатина положила терпениям установить предел.

– Ну! Ну! - Ардальон дергался возле крючка с опарышем.

– Я вскрыл сегодня шкатулку из среднекисловского подвала, или коробку, - чуть ли не торжественно произнес Соломатин, - и…

– Ну! Ну! И… - губы Ардальона вот-вот должны были заглотать опарыш.

– Вот и весь намек, - жестко сказал Соломатин. Никакую коробку или шкатулку, презент Павла Степановича Каморзина, возбужденного находкой в подвале дворника Макса бочки «Бакинского керосинового товарищества», Соломатин в своем доме так и не отыскал, а потому и не имел возможности ее открыть, и вот - на тебе! - прохвост Ардальон вынудил врать его самым нелепым образом.

– А дальше-то! А дальше-то! - не унимался Ардальон. - Говори! Говори! Ты же все равно не удержишься!

– Кинжал Корде и револьвер Гаврилы Принципа… - глухо сказал Соломатин.

– Это которым Марата в ванне и кронпринца Фердинанда в Сараеве?

– Да! Нашего Фердинанда в Сараеве… - прошептал Соломатин, утишив звук. - И все. Хватит.

– Понял… Понял… - и Ардальон зашептал. - Тем более нам надо встретиться в Камергерском…

– Мне - не надо, - сказал Соломатин.

Ардальон что-то говорил в трубку, чуть ли не ласково, обещал более не дурачиться и не морочить мозги. Но Соломатин его не слушал. Дивился собственному выверту. Ну ладно, трепанул про шкатулку. И дальше в отношениях с Ардальоном, хотя их и следовало прекратить, можно было бы держать эту шкатулку за пазухой, туманя голову плута намеками на тайные возможности и неведомые силы поддержки. Припугивать ими Ардальона. Но с чего ему вдруг в голову явились орудия исторических убийств? Откуда они возникли в его мыслях? И как они могли бы оказаться вместе в шкатулке или в коробке для нагревания шприцев? Что за блажь свела их? Блажь была его, соломатинская. И нечего жалеть о ней. А следовало превратить ее в средство защиты или атаки. Как? Потом придумаем…