Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

Что толку было ему думать о больших деньгах? Ардальон, видимо, не знал про Папика. До Папика большие деньги еще имели какой-то смысл. Может, даже и существенный. Но что значат и сотни тысяч против миллионов или миллиардов опекуна Валерия Игнатьевича? Квашниным ему, Соломатину, не стать никогда. И, естественно, нечего надеяться и на складные волшебные посохи и мечи из среднекисловского подвала. Смешно! От Елизаветы следует отстать. Ну да, конечно, в нем прозвучал боевой клич. В барабаны забили, задули в фанфары! Марш из «Аиды» взгремел над Москвой-рекой. Но ведь марш этот гремел в честь победителей, возвращавшихся с поля боя. А что делать с боевым кличем Соломатину? Папика убить, опекуна Валерия Игнатьевича, или как там его называть? Кинжалом Шарлотты в ванне-джакузи? А Валерий-то Игнатьевич в чем виноват? И что бы изменилось? Валерий Игнатьевич - не Кощей, чья смерть в игле, а игла - в яйце, и Елизавета - не Василиса Прекрасная, та, кстати, несмотря на все свои прекрасности, могла и не пройти фейс-контроль (легко, как говорят менты и бандиты в сериалах). Валерия Игнатьевича сменил бы другой Папик. Еще и сменит. Мысль на бульваре о козырном тузе тоже была мыльно пустой. Любовь да еще и с умилениями никак не может стать козырным тузом. Она и в тройку червей, загнанную в пачку ради полноты колоды, не годится.

Боевой клич прозвучал, но направления подвигам он не устанавливал. Куликово поле Соломатин должен был выбрать для себя в отдалении от племянницы Павла Степановича Каморзина, награжденного сертификатом на владение странствующей бочкой. Да и вряд ли эта племянница нуждалась сейчас в потешном рыцаре с медным тазом на голове. Девушка с веслом придумает для нее развлечения. Она, Елизавета Бушминова-Летунова, - фантом. И его, Соломатина, любовь к ней - фантом.

Именно фантом. Соломатину вспомнились встречи и разговоры с Елизаветой в Столешниковом переулке, в помещениях «Аргентум Хабар». Само это агентство «Аргентум Хабар» и персонажи его во главе с жаркопышущей Юноной Голубевой-Соколовой, и Елизавета, возникавшая там, в частности, за оконцем сборщика взносов, порой казались Соломатину существами искусственными. Или даже голографическим оживлением - копией реального существа. Или, что ближе к истине, материализацией неких дурацких мыслей и соображений самого Соломатина. Не зря он старался сбегать от соблазнов и искусов «Аргентум Хабар»…

Нынче никаких побегов Соломатин допустить не желал. Да и зачем бежать? Когда можно было с достоинством и чуть ли не с сотрясением двери устраниться.

Удручало Соломатина то, что в подстрекателях к действиям и даже в советчиках у него оказывался теперь один лишь Ардальон Полосухин. Впрочем, чему было расстраиваться? В одиночество загнал себя он сам. Никому он не верил и никого не желал допустить себе в душу. С Павлом Степановичем Каморзиным, даже и при походах по вызовам, он общался очень сухо. А Павел Степанович иногда выглядел блаженным, заглядывал вдруг в глаза Соломатину и сообщал радостно: «Она вернется! Ты читал? Бочка ищет свое место! И найдет! Выкажет неуважение негодяям и вернется!» Однажды Соломатин не выдержал и спросил: «И что вы с ней будете делать?» «Как что? - удивился Каморзин. - Разговаривать. Беседовать. Раз в ней такой исторический смысл. И за Сергея Александровича радоваться. Ведь многие не верили, что он титан и пророк!» «Да, - неожиданно продолжил Каморзин, - о тебе племянница спрашивала. Елизавета. Куда ты пропал. Я дал ей наш служебный телефон». Соломатин сразу же попросил, кого мог, не подзывать его к женским голосам.

А Полосухин звонил и на служебный. Опять со своими глупостями по поводу кинжала, револьвера, Севы Альбетова и квартиры Олёны Павлыш. Соломатин обозвал его идиотом и разговор прекратил. Потом подумал: а из-за чего, собственно, стоило злиться-то? Опять он будто бы посчитал, что презент Павла Степановича и впрямь отыскался, и в нем были кинжал, револьвер и еще что-то чудесное. Соломатин даже разулыбался. Решил перезвонить Полосухину и извиниться. Но Полосухин позвонил сам.

– Извини, Ардальон, я погорячился, - сказал Соломатин в мобильный.

– Андрюша, - услышал он, - я вовсе не какой-то Ардальон. Меня зовут Елизаветой.

И она замолчала. Молчал и Соломатин.

– Ну что, Андрюша, - произнесла, наконец, Елизавета, - кнопку ты нажать не решаешься? Может быть, это сделать мне?

– Не стоит… - еле выговорил Соломатин.

– Не стоит, так не стоит, - сказала Елизавета, будто и без всякой радости. Скорее по-деловому. - И если не стоит, тогда договоримся о встрече. Когда у тебя кончается смена?

– В шесть…

– Ну вот, в полседьмого я буду на Бульваре у нашей скамейки. У тебя еще есть время подумать. Ты ведь знаешь, чем все сегодня у нас может закончиться…

– Знаю, - твердо, хозяином судьбы, хотя бы своей, заявил Соломатин.

Погода в Москве прохладней не стала. Но ветерок, ехидный, порывистый, заставил Соломатина поднять воротник куртки. Минут пять возле «нашей» скамейки Соломатин простоял в одиночестве. Покуривал, посматривал в сторону двух поэтов на углах мистического треугольника. Но назначившая свидание подошла к нему от Гоголя с Тимирязевым.

– Извини, Андрюша, пробки на Садовом, - сказала Елизавета. - Машину поставила на Бронной, возле театра.

Все те же милые Соломатину связанные Лизиной рукой изделия украшали барышню, но нынче вместо дубленки ее утепляла коричневая шубейка с мелкими завитками.

– Каракульча, - ответила Елизавета взгляду Соломатина. - Этой осенью в моде. Приобрела вчера.

– Раз в моде, стало быть, недешевая…

– Недешевая, - согласилась Елизавета. - Полная шуба из каракульчи не дешевле норковой. И юбка на мне новая, погляди (шубейка была распахнута). «Тюльпан». Видишь, складки расширяются от талии и сужаются к коленям. Тебе нравится?

– Нравится. Мне все в тебе нравится. Мне не нравятся мои штаны и моя потрепанная куртка, и особенно ее пустые карманы! - грубо сказал Соломатин и сразу же пожалел о сказанном: он, что, плачется, что ли, пожалеть себя вынуждает?

– Это правильно, - сказала Елизавета.

– Ты дразнишь меня?

– Очень может быть, что и дразню, - сказала Елизавета. - Но унижать не собираюсь. Выбор все равно делать тебе. Ты человек свободный и независимый. И ставить тебя в условия, какие ограничат или хотя бы раздосадуют твои свободы и независимость, я не намерена. Я тогда унижу и оскорблю саму себя. Хотя положение оскорбительнее моего вряд ли можно себе представить.

– Экий пафос… - пробормотал Соломатин. Перед его глазами на рекламном щите, подняв передние лапы, сидели уссурийские тигры, прибывшие в Москву для участия во Всемирном празднике Цирка. Эти тигры позже не раз возникали в сознании Соломатина.