Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК

– Присутствовал, - сказал Прокопьев, видно, что сдерживая себя.

– Присутствовал! А при ком ты присутствовал? При миллионщике Квашнине! Вот при ком! Ты что-то кумекал по его делам! Ты в его команде, да? Говори!

– Мои дела не нуждаются в чьем-либо обсуждении, - сказал Прокопьев.

– Люди! Послушайте! - рука Фонарева вскинула пакет с бутыльками для стервы-полковника, слова его уносились в выси и глубины Елисеевского магазина. - Он продался Квашнину! Этому мироеду! Тому, кто купил и закрыл закусочную в Камергерском! Тому, кто хотел купить буфетчицу Дашу! Своды, разверзнитесь!

Пальцы Прокопьева сжались в кулак, мужчина он был жилистый, из крепких, от Фонарева через пару минут могло не остаться и бутыльков, я сказал тихо:

– Слушай, Василий, я долго не был в Москве. Чем закончилось следствие по делу Олёны Павлыш?

– А я при чем? - чуть ли не с испугом взглянул на меня Васек. - Опять я. А я-то здесь при чем?

– Она была вашей соседкой, - сказал я. - И вас должны были… или хотя могли поставить в известность…

– Никто не ставил меня ни в какую известность, - раздраженно заявил Васек. - И вообще я здесь затрепался. А меня ждет полковник, стерва!

И он решительно прошагал к выходу.

Минут через десять ушел и Прокопьев. Молча кивнул всем и ушел. Спрашивать его о каком-либо сотрудничестве с Квашниным никто не стал.

Олёна Павлыш пришла мне на ум случайно. Мне захотелось утихомирить неожиданную агрессивность Васька Фонарева, способную привести к мордобою. В Камергерском, в закусочной, на моей памяти драк не случалось. Вопросом о третьестепенном я был намерен увести соображения Фонарева подальше от Квашнина с Прокопьевым. Но почему я вспомнил Олёну Павлыш? И вышло так, будто я чем-то напугал Васька, вовсе не сострадание к жаждущей стерве-полковнику вызвало растерянность водилы и чуть ли не бегство его. Стало быть, история погубленной соседки не была для него третьестепенной? И значит, я все еще держал в голове случай с Олёной Павлыш… Неужели из-за того, что на одной из фотографий, предъявленных мне подполковником Игнатьевым, я увидел Андрея Соломатина? Неужели из-за этого? Из слов Фонарева следовало, что следствие не закончено и дело не раскрыто. Но какое убийство у нас раскрыто? Раньше можно было порасспрашивать о камергерских делах у Людмилы Васильевны, но где теперь Людмила Васильевна?

То, что пружинных дел мастер Прокопьев вступил в какое-то сотрудничество с Квашниным, слухи ходили, подтвердил Нелегайло. Но будто бы сотрудничество это именно закусочной не касалось. А в чем там было дело, никто не знал.

Столкнувшись на Тверской с Александром Михайловичем Мельниковым, я по дурацкой привычке светской вежливости похвалил то, чего не видел: «Хороши, хороши были ваши программы на первом канале…» «Это какие?» - взволновался Мельников. «Ну там… - замялся я. - Открытие поэтического мемориала…» «Вы от начала до конца видели?» - спросил Мельников. «Нет! В том-то и дело, что нет! - выказал я будто бы искреннюю досаду. - У нас тогда свет вырубили в поселке. Была жара, и продукты в холодильнике еще испортились…» Досаду я выказал себе в наказание. У Мельникова, естественно, в карманах и в кейсе оказались лишние кассеты с его участием, и пять из них он мне безвозвратно вручил. Я просмотрел лишь одну из них, и вовсе не из интереса к слововыражениям Мельникова, а чтобы уяснить, какое такое сотрудничество могло возникнуть у Прокопьева и легендарного (для меня) предпринимателя Квашнина. «Там ерунда, там глупость случилась, - сказал мне, вручая кассету, Мельников. - Но посмотри, как изящно я вывернулся из мерихлюндии!» В непрочитанных летом газетах я наткнулся на иронический опус критика П. Нечухаева «Воздвижение и улет бочки», и в голове моей создалась некая картина «Дачного праздника» в саду водопроводчика П.С. Каморзина. Кассету я просмотрел дважды. Сначала выключив звук. Затем вслушиваясь в декламацию Александра Михайловича.

Пружинных дел мастера Прокопьева в кадре я не обнаружил. Из слов Мельникова выяснилось, что основные персонажи открытия мемориала его появления не дождались, а отбыли в своих направлениях, кто в возбуждении, кто в расстройстве и раздвоении чувств. Панорама оставшегося с Мельниковым оператора представила действо скорее печальное, нежели праздничное. Чувствовалось, что в саду любителя отечественной словесности случился конфуз. Впрочем, давал оператор крупным планом и лица оживленно-радостные. Приплясывал театральный критик Нечухаев. От стола к столу веселым хитрованом шастал Васек Фонарев, в чепчике из носового платка - от солнца. Собеседовал с Васьком ученый (на вид) человек в колониальном пробковом шлеме. Дважды наплывала камера на стоявшего под цветным зонтом Соломатина. Лицо его было лицом страдальца. Через секунду оно стало лицом мечтателя. Мне рассказывали, что в последнее время Соломатин трудился сантехником, можно было предположить, что он стал коллегой водопроводчика Каморзина, а потому и оказался гостем (или еще кем) в саду с мемориалом. Рекомендуя Каморзина мыслящим пролетарием, Мельников сообщил, что тот служит в РЭУ № 5 в Брюсовом переулке, известном своими историческими тенями с явно интеллектуальными пристрастиями. Это сведение меня не столько взволновало, сколько озадачило. ЖЭК в Брюсовом переулке, а теперь РЭУ-5 был и мой. То есть по водяному и унитазному вызову ко мне мог явиться и Соломатин. Вот бы возникла неловкость. Всем известны чувства неумехи-хозяина квартиры к коммунальному маэстро. Но нет, посылали к нам других сантехников. А вдруг пошлют Соломатина? Ладно, решил я, потом рассудим.

Я полагал, что и в каморзинском случае, коли страсть не угасла, Мельников непременно вспомнит о своем фамильном древе. И не ошибся. И у меня выискрилось совсем иное соединение его блажи с бочкой мыслящего пролетария. Перечитывал летом «Смерть Артура» Томаса Мэлори с изящнейшими гравюрами Бэрдслея (возникла потребность в связи с моими занятиями), заглядывал в труды исследователей и комментаторов, и в тексте одного из них (М. Пескаро) наткнулся на рассуждения о современниках артуровых рыцарей, людях раннего Средневековья, и именно двенадцатого века. Так вот, по мнению Мишеля Пескаро, люди эти - и клирики, и рыцари, и крестьяне (сервы и вилланы) признавали свою жизнь слишком тяжелой, мрачной, суетной и обманчивой, а мир, в котором они существовали, печальным. И следовал вывод, приведу его дословно: «Каждый, вне зависимости от социального положения, стремился убежать от жестокой реальности, чтобы найти по ту сторону бытия скрытый смысл собственной судьбы». Слова «по ту сторону бытия» и «скрытый смысл собственной судьбы» пока отставляю в сторону. Или опускаю в глубину. На время. Ради идеала или соответствия принятой рассудком и душою истине, предпочтительно было от паскудной реальности куда-либо отправляться. Это для людей двенадцатого века были - и путешествия, и паломничества в почитаемые места, и походы в Святую землю, и чтение сочинений Кретьена де Труа о рыцарях не существовавшего никогда на Земле королевства благородного Артура, о чаше Грааля с кровью Спасителя, и мечтания о всяческих чудесах в диковинных землях Востока, населенных человеками с глазами на плечах, а ртом - на груди, с одной ногой, но способной быть зонтиком или щитом, и животными, вряд ли уместными в Германии или Британии, мантикорой, например, с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека (но с тремя рядами зубов).