Array Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

Занавес опустился. Вспыхнуло электричество. Крики «браво» и рукоплескания загремели кругом, и молчаливая до того толпа оживленно-шумно задвигалась с мест и широкими потоками заполнила коридоры и лестницы.

Безучастным взором поглядывал кругом Пимен, но вдруг он вздрогнул, и злобно блеснули глаза его под широкими бровями; он даже подался несколько вперед, чтобы лучше разглядеть кого-то.

– Ишь, ишь, пархатый, и он тут, – шептал он себе под нос, – ишь, вырядился как, и жена, и девочка с ним… А камней-то, а золота понацепляли сколько, так и горят… Да, им веселье, радость, а у меня там, дома-то…

И, часто заморгав, Кошка, шмыгнув носом и отойдя от барьера, старательно высморкался в большой платок с изображением из событий японской войны.

Отошел и снова подошел к барьеру и с разгорающеюся ненавистью и злобою смотрит он на ложу, где, весело болтая, сидит доктор Коган со своею семьею. Не видит доктор устремленного на него сверху злобного взора, ему так хорошо чувствуется в этой привычной для него роскошной обстановке, он так свободно держится, точно он не сын старого медника, Сруля Когана, привыкший бегать босиком в детстве чуть ли не круглый год, а человек, с пеленок привыкший к вальянским кружевам, бархату и атласу.

«Ишь, ишь заливается как… И что ему так весело? – размышлял Пимен. – А чего ему и не веселиться? Грошей до черта, тут и жинка и дети здоровые, а самого и оглоблей не перешибешь, ну так чего же ему, не то что мне… У-у, проклятый…»

И Кошка в волнении отошел в глубь галереи. Все в нем кипело дикой злобою к этому сытому, богатому человеку, благодаря которому его единственная отрада и утеха, ненаглядная девочка, быть может, уже и не дышит.

И, заложив руки за спину, опустив голову на грудь, медленно ходил Пимен по галерее, а на душе у него кипели слезы…

Вот и последний акт начался.

«Теперь скоро уже и дома буду», – думает Кошка. И он мечтает, что застанет свою дочурку крепко спящею спокойным здоровым сном.

«Ах, если бы… Ах, когда б Господь милосердный помиловал… Но что это? Неужто это мне показалось? Нет – вот опять… Да, так и есть: откуда-то потянуло гарью, еще и еще».

Тихий тревожный шепот пробежал по галерее. Так налетевший ветерок вдруг зашелестит опавшею сухою листвою.

Еще и еще… За кулисами послышался шум, беготня, актеры замялись на сцене, а публика замерла недвижимо и страшно в своем страшном безмолвии. И вдруг дрогнули кулисы, и из-за них выбежала какая-то девушка, дико крича: «Пожар!.. Пожар!.. Горим, спасайтесь!» На одну секунду замерло в ужасе все собрание и вдруг ахнуло и заревело тысячеголовое море людское, взбаламученное смертельным страхом. Заревело, и забилось, и заметалось, бешено кидаясь во все стороны, чтобы найти себе выход. Грозное и страшное в своем безумном стремлении, оно уничтожало все на своем пути. Головы, шляпы, ноги, юбки и стулья – все это смешалось в одну общую кучу, падало, подымалось, снова падало и живою, плотною массою напирало на выходы, закупоривая их.

При первом же крике «Пожар!» Кошка бросился к барьеру и замер при виде ужасной картины безумного слепого ужаса. Словно столбняк нашел на него, но это не было последствием страха за свою жизнь – нет, этот страх отсутствовал, но тот хаос, который представился его взору, то море самых диких звуков, начиная с криков о помощи и кончая безумным хохотом лишившихся рассудка, – все это было настолько поражающее, что некоторое время Кошка положительно не мог двинуться с места и стоял с безумно расширенными глазами, крепко уцепившись руками за барьер.

А на сцене уже бушевало море огня, и удушливые горящие волны смрадного дыма застлали потолок и спускались все ниже.

Кошка очнулся. Он бросил взгляд на ложу второго яруса, где еще так недавно красовался доктор Коган со своим семейством, но ложа была пуста.

– Ишь ты, удрал уже, – громко произнес городовой. – Эге, надо и нам по домам, – и он быстро спустился в третий этаж, уже наполнявшийся дымом.

Кошка остановился и огляделся кругом, но и здесь, как и по галерее, не было видно ни одного живого существа.

А внизу море людских голосов сливалось в один общий, раздирающий сердце, отчаянный вопль. Где-то звенели стекла, где-то что-то разбивали, что-то рушилось и трещало, и, покрывая весь этот содом, пронзительно звенела сигнальная труба пожарной команды.

«Живей, скорее!» – подгонял себя мысленно Кошка, сбегая в бельэтаж, но тут он сразу натолкнулся на толпы обезумевшего народа. Крича что-то дикое, размахивая руками, истерзанные, оборванные, они метались по коридору, ища выхода, плача, ругаясь, проклиная и в бессилии катаясь по полу.

Лестница вниз была набита донельзя, и по этой живой массе, медленно стекавшей вниз, бежали другие, ступая на головы, груди, плечи.

Синевато-серые волны дыма проникли уже и сюда, сгущаясь все больше, мешая дышать, видеть что-либо, и через эту прозрачно-мутную пелену, как через туман, красноватыми пятнами виднелись электрические лампы.

Кошка понял, что тут пробраться невозможно. Он вспомнил про выход в конце коридора из ложи городского головы и побежал по коридору, то и дело сталкиваясь с натыкавшимися на него растерянными фигурами. Но с каждым шагом становилось труднее идти, дым сгущался и захватывал дыхание.

«Нет, сюда не проберешься», – решил Кошка и только что хотел повернуть обратно, как кто-то с диким воплем наскочил на него и, не удержавшись, упал прямо к нему в ноги, обнимая их и крича:

– Ой, ой!.. Ради Бога!.. Помогите, спасите! Они там, там!.. Ой, Боже мой!.. Рахиль моя, моя Надя!.. Спасите, спасите их!..

И он хватал руки городового, целовал их и обливал слезами.

Нагнулся Кошка, заглянул в обезумевшее лицо и отпрянул:

– Коган!..

– Да, да, – забормотал тот, цепляясь за шинель Кошки и ползя за ним на коленях, – вы меня знаете, г. городовой, меня все знают. Я богат, я очень богат, я вас озолочу… О, спасите их, г. городовой, я озолочу вас, я… я дам вам тысячу, две… О – о, моя Рахиль, моя Надя! – И он упал на пол и бился всклокоченною головою о сапоги городового.

Тяжело дыша, стоял Кошка, нагнувшись над Коганом. Была минута, когда он хотел больно ударить сапогом эту ненавистную голову, но чувство это моментально улетучилось.

– Ишь ты – и у него тоже Надя, а моя-то Надюшка? – И при воспоминании о дочери что-то хорошее, горячее прилило к его сердцу. – Э-эх!.. Ну уж!.. Что там, – проговорил он, – где они-то?

– Там, там… Лежат они… О, Боже!..

– Ну ладно… Ползи туда, к выходу, а я попытаюсь, авось Бог… – и, не договорив, он нагнулся и быстро пошел дальше по коридору, но вскоре же вынужден был опуститься на четвереньки – так можно было еще дышать…

А огненная стихия уже бушевала вовсю – на сцене горели кулисы, и целое море огня вырвалось оттуда в зрительный зал. Пламя шипело и кипело, слышался треск и шум падения чего-то тяжелого. В открытые двери лож падал в коридоре яркий свет и клубился черный, удушливый дым. Дым выползал и изо всех щелей, и Кошка чувствовал, что еще немного, и он лишится чувств.