Евгений Попов - Прекрасность жизни

Он присоединяется к ним, и накаленный воздух оглашается звуками какой-то унылой русской песни, которую исполняют все трое.

- Где Ефим? - слышится с берега крик.- Еф-им! Па-адла! Где ты?..

Из-за решетки показывается барин Андрей Андреевич Мышкин в халате из персидской шали, форменной фуражке и с газетой "Русская мысль" в руке, лысый, маленький, грассирующий, типичный представитель разлагающегося дворянства, которое вскоре исчезнет как класс.

- Что здесь? Кто орет? - строго смотрит он по направлению криков, несущихся с реки.- Что вы здесь копошитесь? Ефим, ты почему не охраняешь священные рубежи нашей усадьбы? Герасим, Александр Иванович, когда, падла, дождешься от вас высокой производительности труда?

- Ужо дождешься, когда уместим,- кряхтит Герасим.- Жизнь прожить - не поле перейти, успеешь еще, вашескородие...

- Да? - успокаивается барин, и глаза его подергиваются лаком.- Так умещайте же скорее. Нa кол! Нa кол!

- Подпирай снизу! Тащи кверху, добрый человек... как тебя? - галдят рабочие.

Проходит пять минут, десять... Мышкину становится невтерпеж.

- Василий! - кричит он, повернувшись к усадьбе.- Васька! Витька! Женька! Позовите ко мне Василия!

Витька и Женька ведут под руки Василия, совершенно пьяного человека во фризовой шинели, от которого за версту разит джином "Бифитер".

- Сичас,- бормочет он.- Пространство, время... Мы ета могем... Мы ета мигом... Ефим! Уот'с мэттэ? Коли ты военный человек, некуй тебе не в своем деле ломаться! Которое тут пространство, которое время?.. Мы яго не впервой!.. Пустите руки!

- Да чего "пустите руки"? Сами знаем - пустите руки! А ты умести!

- Да нешто так уместишь? Надо двигаться слева, в спирально-поступательном движении...

- "Поступательном"! Знамо дело, дурак!

- Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!

- При господине барине и такие слова,- лепечет Ефим, рыдая.

- Погодите, сукины дети,- говорит барин и начинает торопливо раздеваться.- Столько вас дураков - и Герасим, и Любимов, и Ефим, и Витька с Женькой, и Василий, а простую вещь сделать не можете...

Раздевшись, Андрей Андреич дает себе остынуть и лезет в воду. Но и его вмешательство не ведет ни к чему.

- Подтесать нужно кол! - решают наконец все.- А то больно острие затупилось...

Слышны удары топора о мокрое дерево. Барин Мышкин сияет. Сияют все. Сияет солнце. Сияют ожившие комары, слепни, мухи. По всем лицам разливается медовая улыбка. Минута проходит в молчаливом созерцании пространства и времени.

- Здорово у нас получилось,- лепечет Ефим, почесывая под ключицами.Уместили все-таки, победив различные трудности...

- Н-да,- соглашается барин.- Запомните, друзья, все это делается для вас, исключительно для вас, только для вас! Только забота о вас заставляет меня заставлять вас делать это практически каждый день!

Внезапно его красивое, холеное лицо искажается.

- Ах вы, храпоидолы! - кричит он.- Вам что велено было умещать на кол? Вам время было велено умещать на кол, а вы что делаете? Туфту гоните? Пустились по легкому пути? Умещаете пространство, которое давным-давно уже на колу!.. А ну подайте мне, что полагается в таких случаях!

Ему подают то, что полагается в таких случаях, а именно длинный пастуший кнут. Мышкин начинает драть трудящихся прямо тут же, в воде. Те плачут и говорят, что больше никогда не будут, но по их лицам видно, что они лукавят, ибо сцена эта происходит на берегу практически каждый день, за исключением тех нескольких месяцев, когда река начисто скована льдом... Пространство вдруг неожиданно делает резкое движение, и все слышат сильный плеск... Все растопыривают руки, но уже поздно: пространство поминай как звали, а о времени и говорить смешно...- закончил Лев и, блеснув очками, подтянул слабую резинку своих черных трусов, прежде чем налить и выпить, а первый философ в ответ мысленно ударил его по лицу, и они принялись молча драться на крутом волжском берегу. Но дрались они тоже не по-настоящему. Это была всего лишь игра, обычная философско-патриотическая игра "На кол", в которую они играли практически каждый день, за исключением того определенного времени, когда все кругом было начисто сковано льдом. Они любили эту игру, и никакая сила в мире не заставила бы их от нее отказаться, хоть расцвети кругом сто цветов и солнце сияй ежесекундно..."

- Никто ничего не поймет из того, что я здесь накалякал,удовлетворенно бормочет герой.- Кроме того, что мною был сегодня использован для лечения рассказ доктора Чехова "Налим", за что я приношу автору глубокую благодарность и извинение. Никто... Ничего... Но я вновь бодр, и отчаяние, охватившее меня, отступило на задний план, и глядеть на белый свет уж не ужасно, не тошно и не противно, и к вечеру я не устану неизвестно от чего, а в пять часов утра буду спать, как дитя, и храпеть, как транзистор на волне 25 метров, вертя в своей богатой голове одну и ту же мысль, мысль о прекрасности жизни. Мерзкие рылы, высвечивающиеся в голубом сиянье, я люблю вас, люблю! Прочь неуверенность, прочь дрожание, прочь тоску от последствий поступка, лень, боязнь активности и бессмыслицу активности, прочь страх, личный дискомфорт, отчуждение, некоммуникабельность, полное отсутствие перспектив и так далее, и тому подобное! Нa кол! Нa кол!

ГЛАВА 1974

Червяк

Изумрудно-зеленая морская волна, ласково омывающая Южный берег Крыма! Я - твой вечный раб и пленник! С каким нечеловеческим наслаждением я растворился бы в тебе, отдался целиком - нежная, златокудрая, вечная! Целиком, без остатка! Но, к сожалению, у меня для этого нет достаточно средств, чтобы ездить отдыхать в Крым ежегодно. Хоть я и неженат, как перст или Наполеон в свои сорок три года, как Христос. Коли раз выберешься, например, в Алупку, то это уже и хорошо. Потому что средства там съедаются. Они съедаются и растворяются. Они как бы даже размываются вот этой самой изумрудно-зеленой волной, как будто они сахарные, и изумрудно-зеленая волна слизывает их своим розово-пурпурным языком прямо из тощего кармана.

Лаковая поверхность моря! Чу! Ни ветерка! Под беспощадным солнцем, в его ультрафиолетовых лучах плавится окрестность: заросшие тамариском развалины генуэзской крепости, ползущая по руке в часах муха, колеблющиеся в призрачном воздухе мертвые тела отдыхающих, набирающихся солнечных калорий.

Одно из таких тел и привлекло мое живое внимание. Но, как вы должны правильно понять, не для глупостей каких, а лишь потому, что мне всегда необходимо выяснить один и тот же единственный вопрос, который мучает меня, мучил и будет мучить, верно, всю жизнь до окончательного разрешения.

Дама эта была очень и очень красивая, хотя и с черным, едва намечающимся, как у юноши девятого класса, пушком над верхней и под нижней губой. И тело ее - крупной и фигуристой женщины бальзаковских годов - почти сохранило в прежней форме всю свою девичью привлекательность, или, по крайней мере, абрис последней.