Ирина Одоевцева - На берегах Сены

- У меня целый кошачий эпос, - объясняет она.-- "Тигрокот" и "белолапка" его главные герои. Они кошачьи Тристан и Изольда или Ромео и Джульетта. Но и других вымышленных кошек и котов у меня много. Они меня постоянно навещают. В особенности когда я больна. Такие добрые, чуткие сейчас же тут как тут. Развлекают и утешают меня. Это я о них:

Все коты пришли гулять

На зеленую кровать

И пошли домой потом

Кошка с кошкой, кот с котом.

Вас, наверно, удивляет "на зеленую кровать" -_ будто на зеленый луг. А это просто оттого, что у меня зеленое покрывало на кровати.

Она так улыбается и так смотрит вдаль, будто действительно видит перед собой процессию котов и кошек, чинно шествующих попарно.

- Они удивительно умные,- продолжает она оживленно"- Я как-то сочинила о них целую поэму. И, представьте себе они сразу же стали исполнять ее хором, на разные голоса. И что уже совершенно невероятно, прибавлять к ней разные ими самими сочиненные строфы, особенно когда у меня жар. Да так ловко, так находчиво. Я просто диву даюсь. Куда мне! Гораздо лучше меня. Да, пожалуй, и всех наших поэтов. Беда только в том, что я их запомнить не могу никак, хоть и стараюсь. Но проснусь: нет, ни слова не помню! До слез досадно. Совсем как у Гейне. Про его сон с "ципрессами"[ кипарисы (от нем. Zypressen)]. Вы, может быть, помните?

- Да, я помню:

Ich wache auf, und der StrauB ist fort,

Und das Wort hab ich vergessen

[Я просыпаюсь - и ветки нет,

И я не припомню ни слова (нем.)].

- Вот-вот,- радостно кивает Тэффи.- Это самое. Конечно, немецких поэтов сейчас цитировать неприлично. Всех, даже Гете. Но ведь Гейне - еврей. Его гитлеровцы из своих антологий исключили. Он не немецкий, он просто поэт. Его можно - А кошачья поэма,- напоминаю я.

Тэффи поправляет съехавший в сторону берет и проводит пуховкой по раскрасневшемуся от вдохновения и волнения лицу и начинает читать с нескрываемым удовольствием:

Тридцать три и два кота

И четыре кошки...

Поэма очень длинная. Я запомнила из нее только эти две строчки. А жаль - в ней было много остроумных находок и прелести.

Тэффи все же, как и полагается юмористке, была неврастенична и даже очень неврастенична, хотя и старалась скрыть это. О себе и своих переживаниях она говорила редко и, по ее словам "терпеть не могла интимничать", ловко парируя шутками все. Удачные попытки "залезть к ней в душу в калошах".

- Почему в калошах? - удивленно спрашиваю я.

- Без калош не обойтись,- объясняет она.- Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, "великая сушь", как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

Я смеюсь. Но Тэффи даже не улыбается. Она шагает рядом со мной и, подняв голову, сосредоточенно оглядывает дома по обе стороны улицы.

Она, должно быть, устала. Мы возвращаемся с прогулки. Со слишком большой прогулки для нее. Я забыла, я не подумала, что такой "спортивный пробег" в семь километров ей не по силам.

- Надежда Александровна, вы устали? - спрашиваю я.

Она качает головой.

- Нет, не то. Или все-таки устала. Но не от прогулки только, а оттого, что на этой несносной улице столько домов и все высокие. А я должна сосчитать, сколько окон в каждом этаже. Утомительно!

Я удивлена.

- Почему вы должны считать окна?

Она пожимает плечами.

- Разве я знаю, почему и зачем? Должна и все. Иногда не могу на улицу выйти - сейчас же обязана считать окна - четное или нечетное число их. Нечетное - да. Четное - нет. Четное приносит мне счастье. Я и номера автомобилей считаю. Но теперь, слава Богу, автомобилей почти нет. А в Париже просто беда. Идешь и головой крутишь: то на окна, то на автомобильные номера смотришь, легко самой под автомобиль угодить. Не каждый день это со мной. Но последнее время все чаще. Очень тяжело это и неприятно. И мучительно.

Я знаю, что считать номера автомобилей и окна домов один из признаков неврастении.

Но я говорю:

- Я и сама суеверна. А Жорж, тот суеверен до смешного.

Она морщится.

- Нет, это не суеверие. Хотя я, конечно, тоже суеверна. Но окна другое. Из области чтения наоборот. Ведь я читаю во второй раз справа налево каждую строку книги, письма и даже то, что сама пишу. Это изводит меня. И ничего не могу с собой поделать. Будто кто-то приказывает мне. Если не послушаюсь, знаю, плохо будет. И слушаюсь.

Мы выходим на набережную.

- Давайте посидим в "нашем" кафе,- предлагает она.- Вы меня действительно слегка загоняли. Отдохнем. Может быть, настроение улучшится. Хоть вряд ли.

Мы устраиваемся на террасе.

Она достает из сумочки зеркальце, смотрит в него, состроив гримасу.

- До чего противная физиономия! - она засовывает зеркальце обратно в сумку и звонко щелкает затвором.- Смотреть на себя тошно, да и на других тоже,- и спохватившись: К вам не относится, ведь о присутствующих...

- Не говорят,- кончаю я.- Не говорят, а думают. Все же, Надежда Александровна, скажите мне что-нибудь очень лестное, какой-нибудь комплимент, вроде как в одном из ваших рассказов, помните:

Твои глаза порой похожи

На снившийся во сне топаз.

Ни на одной знакомой роже

Я не видал подобных глаз.

Я смеюсь. Она поднимает брови в недоумении.

- Разве смешно? По мне, просто глупо. Хотя я это не выдумала, не сочинила. Это один прапорщик написал барышне в альбом; он был в нее влюблен, а она требовала от него мадригалов. Был у него еще и такой:

Вижу, вижу девку рыжу,

Да и ту я ненавижу.

Бедный? Ничего придумать не мог. Она была рыжая. Обиделась. Прогнала его. А через месяц его на войне убили. И это скорее грустно, чем смешно. Как жестока жизнь, как несчастен человек. Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая.

Она проводит несколько раз перед глазами рукой, будто отгоняет муху или комара. Но ни комара, ни мухи нет. Я не решаюсь спросить, что означает ее жест.

- Иногда я чувствую себя странно. И отвратительно. Как сейчас вот. Мне кажется, что я когда-нибудь сойду с ума.

Я смотрю на нее испуганно. Голос ее звучит глухо, и в глазах несвойственное выражение тоски.

- Надежда Александровна,- робко советую я,- вы бы к доктору сходили.

- К доктору? - спрашивает она насмешливо.- Вздор! Пробовала. И не раз. Ни к чему не привело. Нет доктора, способного понять, что со мной делается.

- К специалисту по нервным болезням,- продолжаю я советовать.

Она прищуривается.

- Ну, конечно, нервами все объяснить можно. Все от нервов, как уверяла моя нянька, все - и куриная слепота, и понос, и пожар, и сап у лошадей. Только нервы здесь, как при сапе или пожаре, вряд ли виноваты. Вот я ломаюсь, как свинья на веревочке. Грожу сойти с ума. Да только, как правильно говорит Мережковский, умные с ума не сходят. А в том, что я, Тэффи, умна, никто ведь сомневаться не может. Не так ли? - лукаво спрашивает она.- Все от безделья, от скуки. Печататься негде, впрок я писать не умею, вот глупые мысли и расплодились в мозгу, как тараканы. Шуршат, бегают, усиками шевелят. А мне от них коломятно и тошно. До того, что иногда просто хочется головой о стенку.