Иван Кущевский - Николай Негорев, или Благополучный россиянин

— Это ваши бумаги?

— Мои.

Портфель вскрыли и начали разбирать университетские записки и тетрадки с немецкими переводами и русской диктовкой.

— Ничего нет подозрительного, — проговорил презус, отталкивая от себя кипу тетрадей.

— Вероятно, все-таки есть какое-нибудь подозрение, что меня держат другую неделю под арестом. Я желал бы знать, — сказал я.

— Узнаете.

Презус с торопливым деловым видом схватил лист бумаги и начал что-то поспешно писать. Как оказалось, это были вопросы, которые он и передал мне.

Я начал переписывать первый вопрос. Он, как теперь помню, заключался в следующем: какие сведения имею я о намерениях Андрея Негорева и не принимал ли в этих намерениях участие? «Ни о каких противозаконных намерениях ни от Андрея Негорева, ни от кого другого я не слыхал и сам участия ни в чем противозаконном не принимал», — не думая, написал я.

Следующие вопросы относились до побега Андрея и моих отношений с Овериным. Между прочим, спрашивалось, что я знаю об отношениях сестры моей, девицы Елисаветы Негоревой, к студенту Сергею Оверину? Я написал, что отношения их ограничивались ребяческой перепиской, существовавшей еще во время пребывания Оверина в гимназии и затеянной сестрой, которая знала тогда Оверина только по моим рассказам. Оверин был в нашем доме всего два-три раза; вне дома они не могли видеться, и между ними не могло быть особенно близких отношений.

Были еще вопросы относительно дочери статского советника Ольги Ротаревой, студента барона Владимира Шрама, вдовы действительного статского советника баронессы Екатерины Шрам, студента Семена Новицкого, дочери отставного ротмистра Софьи Лоховой и др.

Углубившись в писание, я и не заметил, как ввели в комнату Оверина, и только его голос заставил меня оборотиться. Оверин был одет в серую куртку; лицо его, как всегда, было сосредоточенно серьезно и бледно.

— Господин Негорев, — кликнул меня презус. — Знали вы этого человека?

Он указал на Оверина.

— Знал. Я учился с ним в гимназии.

— Как же вы говорите, что никогда не слыхали даже фамилии Негоревых? — отнесся презус к Оверину.

— Неужели вам не надоело все это? А мне надоело хуже редьки, — невнимательно сказал Оверин.

— Вы вредите и себе и другим, — убедительно заговорил презус. — Заметьте, что, покуда я бьюсь тут с вами, люди сидят в тюрьме…

— Так выпустите их, — равнодушно предложил Оверин. — Я не понимаю, зачем вы бьетесь со мной? О чем говорить тут?

— Я дописал, — сказал я, подавая мои ответы. — Неужели мне долго придется еще сидеть?

— Извините, я посмотрю ваши ответы, — проговорил презус и начал, шевеля губами, пробегать написанное.

— Два лица, — сказал он, кончив чтение, — свидетельствуют, что вы были на первой сходке членов, но потом отказались.

— Это неправда. Я бы желал иметь с этими лицами очную ставку, чтобы опровергнуть их показания.

— Хорошо. Но вам все-таки придется подождать дня четыре.

— Позвольте мне сказать несколько слов о сестре, — сказал я.

— Это лишнее; она сама тут довольно наговорила, — улыбаясь, сказал презус. — Она теперь освобождена.

— Ваша сестра — храбрая девушка, — заявил Оверин.

Я опять очутился в своем каземате. Теперь не было никаких беспокойств относительно того, что я могу надолго остаться здесь, забытый начальством. Мне даже показались смешны мои недавние опасения, и я спокойно принялся за свою повесть, но приятное расположение духа мешало мне писать. Я встал, начал ходить из угла в угол и думать о Софье Васильевне.

Я давно уже перестал увлекаться мечтами и неосуществимыми планами и рассудительно обдумал, по какой жизненной дороге следует идти к благополучию. Благонамеренным ученым и всеми презираемым профессором я быть не хотел, так же, как далек был от желания сделаться добросовестным тружеником и попасть под надзор полиции. Словом, я давно решил, какую из доступных мне дорог следует выбрать. Сообразно с основным решением относительно своей карьеры я начал теперь обдумывать устройство семейной жизни с Софьей Васильевной. Она была немного фантазерка, но я вполне полагался на свою рассудительность и был совершенно спокоен за наше благополучие, поэтому мне оставалось только рисовать теперь картины нашего будущего семейного счастья. Настроение моего духа вполне соответствовало этому занятию, и я весело проходил весь день из угла в угол по своему каземату…

Прошло четыре дня, пять дней, и я опять начал мучиться ожиданием. Ожидать без срока очень неприятно. Каждый час, каждую минуту прислушиваешься: вот послышатся шаги, звон ключей и солдат скажет: «Пожалуйте в караульную комнату»- Ничего не слышно. Хотя бы кто-нибудь так прошелся и раздались бы шаги — ожидание оразнообразилось бы немного: вместо шагов стал бы дожидаться звона ключей. Я промучился так целую неделю, и после этой недели как приятно прозвучали в моих ушах грубые слова: «Пожалуйте в караульную комнату!»

Когда мы приехали в губернское правление и меня ввели в присутствие, там собралось на этот раз довольно много народа. Два бедно одетых студента сидели у столов и писали показания. Перед презусом стояли Шрам, Стульцев и еще какой-то незнакомый мне молодой человек. Стульцев смущенно дергал очками, порываясь сказать что-то. Володя был бледен, губы его иногда вздрагивали, и он не мог скрыть трепета, пробегавшего по всему его телу.

— Негорев! — крикнул презус.

Я подошел.

— Он совсем ни о чем не знал, — с живостью выговорил Володя.

— Вы! — позвал презус Стульцева, вероятно брезгуя произнести настоящее имя доносчика. — Вы писали, что он присутствовал на первой сходке…

— Я писал, да, ну, — задергал своими очками и забормотал Стульцев, — кажется, он…

— Я не присутствовал и не знаю даже, когда и где была эта сходка. Вы говорите кажется; сообразите хорошенько — может быть, припомните, что вы ошиблись, — серьезно сказал я.

— Да, другой, не он, да, да, — забормотал Стульцев. — Это Малинин, студент… юрист… да…

Губы Володи вздрогнули.

— И Малинин ничего не знал, — выговорил он.

— Как же, ведь и вы говорили, что Николай Негорев был на первой сходке, а потом уже отказался? — отнесся к нему презус.

— Я не помню, что я говорил. Я ошибся — тут были Стульцев, Чеботарев, я, Торопов…

— Чеботарев умер, — с досадой остановил презус перечисления Шрама.

Досада его была вполне основательна. На недавно умершего студента Чеботарева и на бежавшего Андрея указывали теперь все как на главных виновников и как на свидетелей разных неблагонамеренных поступков и разговоров…

Большая часть обвиняемых оправдывалась таким образом: «Я с детства питал дружественные чувства к Чеботареву; вдруг узнаю, что он присоединился к зловредному обществу. Я начинаю обращать его на путь истины (при нашем разговоре был свидетель, который может подтвердить это, — старший Негорев), но Чеботарев не соглашается со мной, и, чтобы яснее, так сказать на самом деле, показать нелепость его увлечения, я решаюсь сам присоединиться к обществу. На сходках я постоянно убеждаю моих товарищей оставить их предприятие, угрожаю даже донести обо всем правительству, но медлю, ожидая, что они образумятся. К сожалению, Негорев старший и Чеботарев постоянно разжигают страсти, и я не могу ничего сделать. Наконец я решаюсь на последнюю меру: донести обо всем начальству, сажусь писать, но вдруг входит полиция и арестовывает меня».