Владимир Набоков - Полное собрание стихотворений

мороз колдующий навел.

Перистым вылился узором,

лучистой выгнулся дугой,

и мандаринами и бором

в гостиной пахнет голубой.

23 сентября 1921, Берлин

На сельском кладбище

На кладбище - солнце, сирень и березки

и капли дождя на блестящих крестах.

Местами отлипли сквозные полоски

и в трубки свернулись на светлых стволах.

Люблю целовать их янтарные раны,

люблю их стыдливые гладить листки...

То медом повеет с соседней поляны,

то тиной потянет с недальней реки.

Прозрачны и влажны зеленые тени.

Кузнечики тикают. Шепчут кусты,

и бледные крестики тихой сирени

кропят на могилах сырые кресты.

1923

Viola tricolor

Анютины глазки, веселые глазки,

в угрюмое марево наших пустынь

глядите вы редко из ласковой сказки,

из мира забытых святынь...

Анютины глазки... Расплывчато вьется

по черному бархату мягкий узор,

лиловый и желтый, и кротко смеется

цветов целомудренный взор...

Мы к чистой звезде потеряли дорогу,

мы очень страдали, котомки пусты,

мы очень устали... Скажите вы Богу,

скажите об этом, цветы!

Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?

Анютины глазки, молитесь за нас,

да станут все люди, их чувства и думы,

немного похожи на вас!

* Фиалка трехцветная (лат.).

В зверинце

Тут не звери, а боги живут!

Ослепленный любуется люд

павлинами, львами...

А меня почему-то привлек

ты, пушистый, ушастый зверек

с большими глазами.

Отыскал тебя в дальних краях

путешественник в синих очках,

в кокосовой шапке

и, с добычей вернувшись назад,

написал по-латыни доклад

о складке на лапке...

Ходит, ходит, не видя людей,

желтый лев за решеткой своей,

как маятник медный;

рядом - белый сияет павлин...

Кто заметит тебя? Ты один,

тушканчик мой бедный!

И с тоскою великой любви

я в глаза углубляюсь твои,

большие, больные:

в них вся жалоба жизни моей,

в них предсмертная кротость детей,

страданья родные...

Ночные бабочки

Я помню вечера в начале листопада,

ночную глубину тоскующего сада,

где дуба одного листва еще густа,

и млеет мглистая густая темнота

под ветками его, и нежные ночницы

еще к нему летят в лиловый сонный час:

трепещут в темноте незримые ресницы,

порхают призраки пушистые...

Для вас,

ночные бабочки, приманку я готовлю:

предчувствуя с утра удачливую ловлю,

я пиво пьяное мешаю пополам

с согретой патокой, потом прибавлю рому.

И в сад я выхожу к туманам, чудесам,

и липким золотом я мажу по сырому

дубовому стволу, и с кисти каплет сок,

по трещинам ползет, блестящий и пахучий...

Шафранный шар луны всплывает из-за тучи,

и дуб, сообщник мой, развесист и высок.

Впитал он не одно земное сновиденье;

я жду в лиловой мгле, и он со мною ждет.

И вот, таинственно-внезапно, как паденье

звезды, задумчиво-беззвучно, как полет

цветочного пушка,- одна, затем другая

тень малая скользит, белеясь и мигая:

рождаются во тьме седые мотыльки.

На ствол я навожу круг лампочки карманной

и вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,

блаженно выпустив витые хоботки

и крылья серые на розовой подкладке

подняв, оцепенев,- и вдруг, взмахнув крылом,

скрываются во мрак - и вновь на запах сладкий

слетаются легко. Стою перед стволом,

внимательно слежу наряд их полуявный,

окраску и узор, и, выбрав мотылька,

над самою корой я всплескиваю плавно

белесой кисеей широкого сачка.

Чудесные часы! Восторг воспоминанья!

Волнуется душа... Латинские названья

кружатся в голове, а ночь тепла, мутна...

Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.

Вдали, между ветвей, за клумбами, за темной

площадкою,- горят в усадьбе три окна.

Оттуда в должный час меня окликнуть можно,

сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,

увидеть: черный сад, фонарик осторожный,

мелькнувшего сачка белесое пятно...

И возвращаюсь я с добычею воздушной:

еще стучится жизнь о стенки коробка,

на вату лью эфир, холодный, сладко-душный,

под грудку я беру малютку мотылька,

слабеет, гаснет он,- крылатый человечек,

и в пробковую щель меж липовых дощечек

поимки бережно я вкалываю в ряд.

Усните, крылышки, глазастые головки,

тончайшие сяжки!..

Вот пухлый шелкопряд,

рябой, как палый лист, вот крылья черной совки

с жемчужной ижицей на жилке узловой,

вот веер крохотный с бахромкой световой,

вот кроткий старичок, монашек в темной рясе,

и вот царевна их, невеста ветерка:

две ленты бархата на розовом атласе,

фламинговый пушок на кончике брюшка...

Спасибо, нежные!.. Шли годы за годами,

вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.

Неизъяснимую я чувствовал любовь,

мечтательно склонясь над вашими рядами

в стеклянных ящиках, душистых и сухих,

как легкие листы больших поблекших библий

с цветами блеклыми, заложенными в них...

Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;

проникла плесень, моль, подъели червячки,

сломались крылышки, и лапки, и сяжки,

иль руки грубые заветный шкал открыли

и хрустнуло стекло,- и вы превращены

в цветную горсточку благоуханной пыли...

Не знаю, нежные, но из чужой страны

гляжу я в глубину тоскующего сада;

я помню вечера в начале листопада,

и дуб мой на лугу, и запах медовой,

и желтую луну над черными ветвями,

и плачу, и лечу, и в сумерки я с вами

витаю и дышу под ласковой листвой.

IV. Движенье

В поезде

Я выехал давно, и вечер неродной

рдел над равниною нерусской,

и стихословили колеса подо мной,

и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,

и, окруженный тряской бездной,

очнулся я, привстал, и ночь была душна,

и замедлялся ямб железный.

По занавескам свет, как призрак, проходил.

Внимая трепету и тренью

смолкающих колес, я раму опустил:

пахнуло сыростью, сиренью.

Была передо мной вся молодость моя:

плетень, рябина подле клена,

чернеющий навес, и мокрая скамья,

и станционная икона.

И это длилось миг... Блестя, поплыли прочь

скамья, кусты, фонарь смиренный...

Вот хлынула опять чудовищная ночь,

и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,

толчки глухие, вздох и выдох,

и жалоба колес, как повесть беглеца

о прежних тюрьмах и обидах.

Груневальд, 4. 7. 21.

Экспресс

На сумрачном вокзале по ночам

торжественно и пусто, как в соборе,

но вот вдали вздохнуло словно море,

скользнула дрожь по двум стальным лучам,

бегущим вдаль, сходящимся во мраке,

и щелкнули светящиеся знаки,

и в черной глубине рубин мигнул,

за ним - полоска янтарей, и гул

влетел в вокзал, могучий гул чугунный,